Армандо Салинас - За годом год
— Брось жаловаться. Некоторые живут похуже нас.
— Хуже нас, Рамиро?!
— Да, хуже.
— Ну, дорогой, если это так, не знаю тогда, зачем надо было убивать миллион человек, о которых вы все время кричите! Вы большие храбрецы пулять из винтовок, а вот попросить надбавки к жалованью у вас язык кое-куда уходит. Вы только и делаете, что поминаете павших на войне, довоенные забастовки и все такое прочее. Похоже, вы стараетесь, чтобы мы все ненавидели друг друга, чтобы мы, испанцы, жили врозь. А как же быть миллионам оставшихся в живых?
— Давай кончим этот разговор, Бланка. У тебя слишком длинный язык. Тебя как прорвет… Просто мы живем в трудное время. Когда засуха, урожая нет. Вот увидишь, как все уладится. И у нас будет своя квартира. Кажется, профсоюзы намереваются разрешить эту проблему с помощью протекционного строительства. Уже принимаются меры в этом направлении.
— Обещанного долго ждут.
— Что ты понимаешь в политике! Какое право ты имеешь так рассуждать?! Все будет в свое время. Это не простые вещи. Всему виной либеральный разброд прошлых лет.
— Я понимаю одно: не надо витать в облаках. Может, я не разбираюсь ни в политике, ни в профсоюзах, но знаю твердо: девочку надо кормить и все мы должны жить в хорошем доме.
— Ладно, оставь свои глупости и дай мне поесть.
Бланка удалилась в угол комнаты. Шумовкой помешала в кастрюле. Аделита слезла со стула и уцепилась за материнский подол.
Рамиро, привалясь к подоконнику, пытался подавить раздражение после разговора с женой. Бланка что-то бормотала себе под нос.
— Ну, что ты там бормочешь? Ну что?
Не оборачиваясь. Бланка с издевкой заметила:
— Да вот говорю, что вы, мужчины, кутаете себе ноги, а мы, женщины, голову.
— Опять нарываешься на неприятности. Нет покоя даже в собственном доме.
— В собственном, говоришь?! Да мы ведь сами снимаем комнату у жильцов!
— Хозяин в доме я! Поняла? Или, может, тебе это по-латыни сказать?
— Ты не расходись, Рамиро. Не смеши меня! Хоть по-китайски скажи, я не испугаюсь.
Аделита тревожно смотрела на родителей, из ее широко открытых глаз вот-вот готовы были брызнуть слезы. Девочка еще крепче прижалась к ногам матери и заплакала.
— Пусть девчонка заткнется. Этого еще не хватало!
— А ты не кричи, она и перестанет плакать.
— Хочу — и кричу! Это мое дело! Если ты ни на что не годна, я тут ни при чем!
— Ну, дружочек, — процедила Бланка. — Если я запою, ой как весело станет!
Аделита, засунув палец в рот, старалась сдержать икоту. Услышав, что мать сказала про пение, она притопнула ножкой, словно собираясь пуститься в пляс, и улыбнулась во весь рот. У Бланки сразу потеплел взгляд, она подхватила дочь на руки и крепко расцеловала.
— Ах ты, мое солнышко! Радость моя! Да кто тебя больше мамы любит?!
Она осыпала поцелуями дочку, мурлыча, точно кошка. Потом поставила девочку на пол и накрыла передвижной столик, который придвинула к окну.
— Ладно, Рамиро. Брось дуться, давай обедать. Уже поздно, тебе скоро идти на работу.
Рамиро, усевшись за стол, углубился в передовицу «Аррибы».
— Ты мне дашь картошечку? — спросила, подходя к отцу, девочка.
Рамиро свернул газету и молча принялся за еду. Он все еще злился на жену и даже не хотел смотреть в ее сторону.
Пообедав, Рамиро прошел в туалет, умылся и причесался.
— Сегодня не жди меня к ужину. Я должен встретиться с товарищами по дивизии, — сказал он на прощание.
— И даже не поцелуешь меня? — спросила Бланка.
Злость на жену еще не прошла, и поцелуй получился весьма вялый.
Тетушка Ауреа заканчивала мыть кухонную посуду.
Педро рассказал ей об Антонии и Луисе:
— Они хотят пожениться. Я одобряю. Для Антонии это лучший выход. Луис парень что надо. Закончил учебу и может справиться с любой бумаженцией, какая попадет ему в руки, — разъяснял Педро тетке.
И то ли потому, что Ауреа побаивалась своего племянника, то ли потому, что ее дружба с мясником развивалась успешно, она приняла новость много спокойнее, чем можно было ожидать.
— Педро сказал, что ты собираешься уйти к своему жениху, — заметила она племяннице.
— Да.
— А почему ж ты мне ничего не сказала?
— У вас такой характер. Вы меня и слушать бы не стали.
— Можно подумать, я людоедка.
Луис с Антонией устраивали свое гнездышко. Они сняли комнату. Вечерами, когда Антония приходила с работы, молодые отправлялись по магазинам делать покупки. Возвратясь домой под покровом романтической темноты, тихо предавались любви.
Тетушка Ауреа крутила любовь с Гарсиа. Мясник не раз давал ей понять, что, когда он построит квартиру на улице Антона Мартина, они смогут проводить там вечера.
— Мне необходима отдушина, Ауреа.
Требушатник прекрасно знал, что Ауреа не принадлежит к тем женщинам, которые пуще глаза берегут свою честь. Он уже имел связи с подобными женщинами.
Бланка дожидалась, когда Ауреа кончит возиться с посудой, чтобы начать мыть пол. Женщины, проживавшие в квартире, договорились делать уборку на кухне по очереди.
— Ну и грязищу развели. Да здесь больше дерьма, чем в курятнике на насесте. Разве вчера не убиралась сеньора Мария?
— Да, вчера ее очередь была. Но сами знаете, когда она наклюкается, ни о чем не помнит.
— Здорово нам повезло.
Бланка, встав на колени на сложенную вдвое тряпку, выметала щеткой из-под кухонного столика и мойки. Аделита из двери в комнату наблюдала за матерью.
— А скажите, Ауреа, где это муж Марии?
— В Барселоне. По-моему, сеньора Мария в расстроенных чувствах, потому что в доме нет мужчины.
— Ох уж эти мужчины!.. Как говаривала матушка, царство ей небесное, лучшего из них за ушко да на солнышко! Считают нас дурами набитыми, стоит, мол, нам шепнуть два словечка, мы и размякли.
— У нее муж настоящий проходимец.
— Что верно, то верно. Я такого и дня держать не стала бы. Скорей оскопила. Да оставь ты меня в покое, детка, не смей перебивать взрослых.
Аделита обмывала личико куклы в помойном ведре; девочка промокла и начала чихать…
— Ну что за глупая девчонка! — Бланка поднялась на ноги, чтобы наказать дочку. — Да не суй ты руки в грязное ведро. Ой, погубит меня эта грязнуля!
Бланка вытерла передником Аделите ручки и снова принялась мыть пол.
— Когда квартиру получите?
— Да вот вчера ходила смотреть с моим знакомым. Теперь скоро. Совсем мало осталось, уже стены возводят.
— Если бы вы знали, Ауреа, как я вам завидую! Как мне хочется иметь свою отдельную квартиру! С тех пор как мы с Рамиро поженились, только и кочуем из дома в дом.
— А разве ваш муж не фалангист? Да с хорошей рекомендацией всего можно добиться. У меня есть знакомая, у нее родственник не то в профсоюзах, не то в какой-то конторе, словом, в государственном учреждении. Он попросил, и вскоре ему дали квартиру на Диего де Леон, в тамошних домах. Вы не поверите, у него даже ванная комната с горячей и холодной водой…
— У моего Рамиро простота хуже воровства. Я ему твержу все время: на кой тебе твои фалангистские заслуги, если ты за них ничего не можешь получить? И главное, что получить? Квартиру, не луну же! Ох и простак он у меня!..
Женщины замолчали. Бланка размечталась об отдельной квартире, в которой она сможет расхаживать, как ей заблагорассудится, а ее ненаглядная доченька — принимать солнечные ванны по крайней мере на двух балконах. О квартире с такой ванной, про которую только что рассказывала Ауреа.
— А у вашей племянницы есть квартира?
— Да какое там! Перебирается в Вентас, сняли там комнату.
— А когда у вас будет своя квартира, вы их к себе возьмете?
— Ну нет. Молодожены любят жить своим домом. Они сами ко мне не поедут.
— Это верно.
Женщины снова замолчали. Бланка домыла кухню и тут же поспешила с Аделитой на улицу подышать воздухом, погреться на солнышке. А тетушка Ауреа отправилась на свидание со своим мясником к кинотеатру «Сервантес».
Мария, запершись в комнате, старательно выводила письмо сестре в Бордо. Когда она дошла до слов о муже, лицо ее погрустнело. Как ей хотелось бы, чтобы он сейчас открыл дверь, вошел бы к ней в комнату и окинул ее дружеским, теплым взглядом! Ради этого она готова была простить ему все. Больше ей ничего не нужно.
Она замерла с пером в руке, глядя куда-то вдаль, в те далекие времена, когда он принадлежал ей, весь, целиком, когда у нее от наслаждения дух захватывало.
Голос во дворе, у гаражей, вывел ее из задумчивости. Мало-помалу она пришла в себя, возвращаясь к горькой и тяжкой действительности. Мария сознавала, что осталась одна и что вечер, сочащийся в окно, опять будет печальным и тягостным. И ей вдруг захотелось больше никогда ни о чем не вспоминать, не думать о том, что заставляло ее сердце учащенно и радостно биться.
