Армандо Салинас - За годом год
— До завтра, — попрощался Хоакин.
Роса с Энрике побрели по набережной вдоль реки. Мансанарес походил на серебристую ленту. У парапета целовалась парочка. Легкий ветерок качал ветви деревьев, росших на берегу. Тихо шелестела листва.
— Ты о чем задумался?
— Ни о чем.
— Всегда о чем-нибудь да думаешь.
— Ну, конечно.
— О чем же?
— Никак не могу избавиться от страха, когда ты начинаешь говорить о политике.
— A-а, ничего не будет.
— Если что случится, Энрике, то знай, я все мужественно перенесу.
Они остановились под арками моста. Голос Энрике дрогнул, как река на перекате:
— Роса!
— Я люблю тебя, — ответила девушка. — С первой же встречи полюбила.
День стоял ясно-голубой, отвесные лучи солнца раскаляли мостовые предместья. Прохожие спешили по улице Гарсиа Морато. Набитые людьми трамваи, нещадно скрежеща колесами, оставляли далеко позади группы мужчин и женщин, мельтешащих и ползущих, как муравьи, в направлении Рио Росас.
Хоакин с Антоном шагали молча, машинально поглядывая на мелькавших мимо прохожих. Впереди них шло несколько мужчин.
— С тридцать шестого ни разу не голосовал, — сказал один из них громко.
— А что надо написать? Я так толком и не знаю, — спросил другой.
— Надо написать «да» или «нет».
— «Да» или «нет» чему?
— «Да» — значит, ты за то, чтобы Испания стала монархией.
— Ничего не понимаю. С прежним правительством?
— Именно.
— А если я напишу «нет»?
— Ну, тогда не будет монархии и все останется по-прежнему.
— Опять ничего не понимаю.
— Ну, это очень просто.
— Наверное, только для тебя. Если я проголосую «нет», останется прежнее правительство?
— Конечно.
Перед зданием Горной академии толпились избиратели. Несколько гвардейцев прогуливались по улице. Люди, прислонясь спиной к решетке академии, грелись в лучах ласкового солнца.
Многие делились друг с другом своими заботами и треволнениями. Другие — они еще не успели заполнить бюллетени — просили разъяснить, как это делается.
— Послушайте! Голосовать за королевство, это для того, чтобы вернулся дон Хуан, тот, что живет в Португалии, сын Альфонса Тринадцатого?
Некоторые выводили на своих бюллетенях огромные «ДА». Те, кто написал в своих листках «нет», складывали их вдвое и прятали в карман. Они выспрашивали у проголосовавших, не проверяют ли члены комиссии бюллетени, прежде чем их опускают в урну.
— У меня не смотрели.
Антон, не вынимая рук из карманов, поглядывал вдоль улицы. За перекрестком виднелись поля, тянувшиеся вдоль канала Изабеллы II.
— Ну, а что пишет твой отец о Барселоне?
— Что ему писать? Говорит, что город очень большой, много фабрик и заводов и что Барселона хороша, если много барыша.
— Ну, так всюду, и в Барселоне, и в Мадриде, и в других городах мира.
— Изучает каталанский язык.
— Это неплохо. А они там не учат испанский? Никак не могу понять, почему некоторых бесит, что каталонцы говорят на своем языке. Они всосали его, как говорится, с молоком матери. Люди начинают негодовать, когда им что-то запрещают. А каталонцам не позволяют писать на своем родном языке даже вывески на магазинах.
— Вот там он и живет. Для меня он словно не существует.
К ним подошла очень полная женщина с хозяйственной сумкой в руке.
— Молодой человек, — обратилась она к Хоакину. — Правда, что тому, кто не проголосует, не станут платить жалованье на работе?
— Говорят, — ответил Хоакин.
— А вот муж утверждает, что все это мои выдумки.
— Да нет, ходят такие слухи.
— Ну и надувают же нашего брата. Вы никуда не уйдете? Тогда займите для меня с мужем место, мы сию минуточку придем. Я пока сбегаю в очередь за хлебом. Здесь очередь, там очередь, даже не представляю, что мы станем делать, когда исчезнут очереди. Наверняка случится, как с цыганской лошадью — только ее приучили не есть, она взяла да околела.
Женщина ушла. Антон вернулся к Хоакину.
— Ты все дружишь с Пепитой?
— Да.
— Вижу, ты здорово увлекся ею.
— В воскресенье выдалась хорошая погода, и мы отправились в Сомонтес пообедать. Ох и здорово было! Так и тянуло окунуться в Мансанаресе.
— Ну, совсем втюрился. Теперь тебя арканом не оттащишь, влип по уши.
— Пепита мне нравится.
— Так это у тебя серьезно?
— Да, друг, очень серьезно.
Мужчина, стоявший за пять-шесть человек от них, разговаривал с четой пожилых супругов. Старушка вовсю расписывала добрые старые времена.
— А вы помните, какой был голландский картофель? И чистить не надо было!.. А какой вкусный, рассыпчатый. В салат, бывало, положишь, сдобришь постным маслицем, посолишь, одно объедение. — Муж старушки согласно кивал головой.
— Да, сеньор, совсем иные времена были. Тогда молоко молоком было, а не какая-то там химия, как теперь. Теперь всякие порошки суют. Ума не приложу, к чему все это?
Старушка умолкла, должно быть размышляя над теми временами, когда молоко было молоком, а картофель картофелем из Голландии. Подняв голову, она спросила мужчину:
— А вы знаете, для чего мы голосуем? Что-то мне все эти штучки не по душе. По-моему, одни только неприятности могут приключиться. Ох, как мне нравился король. Однажды я видела его во дворце.
Мужчина улыбнулся.
— Может, мы, бедняки, не разбираемся в теперешних политиках. Должно быть, все из-за этого, — сказала старушка.
Рабочий, по виду каменщик, вышел из здания. Он только что проголосовал и вслух комментировал процедуру голосования:
— Дают бумагу. Специальную, с гербовой печатью. Потом, говорят, надо будет обязательно предъявить ее при получении зарплаты.
Хоакин с Антоном молча скрутили сигареты.
— А мне из пайка хватает всего на два дня. Остальные восемь курю контрабандные, — пояснил Антон.
— Вчера встретил Неаполитанца, у него дела идут шикарно.
— Ну, Неаполитанец подхалим.
— Живет как у Христа за пазухой.
— А меня воротит от его дел, я бы ни за что не смог. Конечно, и ему не всегда спокойно. Как-то рассказал мне, что полиция схватила его приятеля, у которого нашли сотню фальшивых продуктовых карточек.
— Ну и тип! — рассмеялся Хоакин. — А ты, Антон, чем занимался в воскресенье?
— Ходил в тюрьму на свидание с отцом, ходили всей семьей: сестра, мать и я.
— Что он сказал?
— Да что он может сказать? На вид не очень исхудал, но голодает почище собаки у слепого.
— Да, если у нас здесь подводит животы от голода, то уж в тюрьме и говорить нечего!
— Ходят слухи, будто монархисты… — начал Антон.
— A-а, не верю я в эти россказни…
Они замолчали. Антон думал об отце, о посещении тюрьмы.
В вагоне третьего класса быстро установился дружеский контакт между пассажирами. Каждый рассказывал о своем заключенном родственнике, делился надеждой на то, что его скоро отпустят.
— В ООН уже вели разговор на эту тему.
— Дни диктатуры сочтены. Я это из верных источников знаю, — говорила пожилая женщина.
— Вот уж сколько лет слышу об этом.
— А у вас кто в заключении?
— Муж, — отвечала мать Антона.
— А у меня брат сидит с тридцать седьмого. Вот, несу ему немного табака и еду.
— А я ничего не смогла взять из еды, уж больно дорогой проезд. Только благодаря товарищам, которые работали с мужем, и собралась в дорогу. Иногда, по субботам, они приносили мне деньги, — рассказывала одна из женщин.
— Да вы не беспокойтесь, они там все делят между собой, там крепкая организация, — разъяснил женщинам Антон.
— Вот я и говорю, что в ООН поднимался вопрос о политических заключенных. Сама по радио слышала.
— А я в ООН не очень-то верю. Ну, отозвали послов, и что дальше? Все по-старому осталось.
— Я приведу пример с моим сыном. Мы крестьяне, у нас ничего нет: ни мула, ни повозки, ни клочка земли, который мы могли бы обрабатывать. Нам до зарезу нужно, чтобы нашего сына скорей выпустили. Я уж совсем извелся, сил нет батрачить. Вон ей да мне, — старик указал на жену, — если нашего Кристобаля не выпустят, придется пойти просить милостыню. Он у нас единственный сын, и только он может нам помочь. Ему сейчас двадцать четыре года.
Антон, широко открыв глаза, вспоминает подробности поездки к отцу. Перед ним как живое стоит лицо тюремного офицера в окошке, через которое принимают передачу.
— Фабрисиано Лопесу никаких передач не надо.
— А куда его перевели? — испуганно спросила женщина.
— Никуда не перевели. Просто ему ничего уже не нужно.
Внезапно женщина все поняла.
— Его убили! Его убили! — закричала она.
Это был крик, вопль всего народа — женщин, мужчин, детей, — громкий и неудержимый.
Мать расстрелянного упала в обморок. Рухнула как подкошенная. Несколько женщин унесли ее на руках. Дети, перепуганные криком и смятением взрослых, жались к материнским юбкам, стараясь спрятаться.
