Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР
— Хоть я своими руками и не выпущу в мир подобную красоту, — говорил отец, — и мысль о том, что я когда-нибудь мог бы жить в подобных помещениях, окруженный таким совершенством, останется лишь игрой воображения, нам все же полезно знать, что хранится в далеких виллах, за тяжелыми дубовыми воротами, воздвигнутыми в удивительных пропорциях и выполненными такими же столярами и плотниками, как и я сам. И придет день, когда такие, как мы, будут делать подобное для таких же, как мы.
А теперь он тщательно завернул книгу о чудесной мебели в плотную бумагу и отправил ее на чердак.
Несмотря на запреты, мальчик время от времени наведывался на чердак и читал там книги новыми глазами, иными чувствами, более остро воспринимая прочитанное. Он рассматривал картинки, фотографии и рисунки как свидетелей и отголоски того времени, когда еще жива была надежда, когда было еще время воспрепятствовать тому, что уже свершилось. Если ему становилось слишком тяжело, он запирался в чулане и проводил весь вечер так, будто ничего не произошло. Его взгляд скользил поверх крыш соседних домов, он видел шпили церквей, облетевшие деревья, а на другой стороне улицы — купол синагоги, возвышавшейся на каменистом холме в центре города. Но когда однажды он увидел это таинственное здание, в котором никогда не был, порог которого никогда не отважился бы переступить, — когда он увидел это здание полыхавшим в огне, ему окончательно стало ясно, что прошлая жизнь ушла безвозвратно.
В ту осень мальчику шел пятнадцатый год. Отцу исполнилось пятьдесят. Хильда приближалась к тридцати. А Марихен, если б не была полоумной, встретила бы свою первую любовь. Но, поскольку уж она была Дурочкой Марихен и ни о какой любви не могло быть и речи, она оросилась за мальчиком вслед и бежала вдогонку за ним, за своим счастьем. А мальчик бежал в страхе за свою жизнь. И спустя некоторое время Хильда встретила вечером отца и сказала ему, что, может быть, Эрих вовсе не умер, а прячется на чердаке, и просила отца, чтобы он помог ей избавиться от ребенка. Отца испугала ее просьба, но мысль об Эрихе отодвинула все другие соображения в сторону. Разве не говорил Эрих, что выжить тем легче, чем меньше они будут знать друг о друге, и разве не было теперешнее время переполнено случайными спасениями, несчастиями и происшествиями, граничащими с чудом? И возможно, если бы отец наперекор выдумкам Хильды больше бы доверился своему разуму, понаблюдал бы за мальчиком, расставил бы ему ловушки, то зачинщик всех заблуждений стал бы скоро ясен. Но чувства отца взяли верх над разумом.
Ночью мальчику приснилось, будто кто-то глядит ему прямо в лицо — так близко, что он чувствует на себе чужое дыхание. Открыв глаза, он увидел, что отец смотрит на него. Мальчик подумал: почему он сидит здесь и смотрит, как я сплю? И вместе со сном, который, едва прервавшись, вновь охватил его, пришла мысль: он печалится, потому что рядом нет больше друзей. И тяжелее всего для него разлука с Янкой. Наверное, он тоже хочет уехать, но не решается. Мальчик схватил руку отца, и отец слегка провел рукой по его волосам, осторожно, чтобы не разбудить. Как хорошо, что отец здесь, рядом, и не уехал!
Когда мальчик заснул, отец подошел к окну, выглянул наружу, прислушался, потом тихо и осторожно лег на кровать, чтобы не потревожить мать. Взволновавшие его мысли и чувства не давали ему покоя. Надежда, что Эрих, может быть, жив, охватила его с гораздо большей силой, чем он в том хотел себе признаться. Любовь Хильды, внезапно проснувшаяся вновь, значит, никогда и не утерянная, могла творить чудеса. Может, хоть она вырвется из этого коричневого крысиного гнезда и перенесется в лучшие края. В самых глубоких и потаенных уголках своей души он таил надежду, что Хильда встретит в эмиграции Янку, может, даже будет жить вблизи нее, они подружатся, и таким тайным и удивительным образом все они остались бы связаны. Сколь ни смелы и безрассудны были эти мечтания, они оживили душу отца, и он поговорил с матерью.
Несколько дней спустя в квартиру пришла дружелюбная, решительная полная женщина. Мать выпила с ней кофе, они тихо разговаривали друг с другом, а когда мальчик вошел в комнату, женщина улыбнулась ему, будто давным-давно его знала, пожала руку и все время смотрела на него. Мальчик даже решил, что она, верно, какая-то дальняя родственница. Мать говорила намеками, женщины кивали друг другу, вздыхали, принимались вспоминать прежние времена, но это ничего не говорило мальчику. Прежде — это было время еще до немцев. Прежде — это когда у отца еще росли усы, женщины носили короткие платья и белые чулки, стрижки под мальчика, тогда еще была холодная зима и снег доставал мальчику до пояса. А до этого времени была мировая война и тяжелые ведра с мармеладом, которые отец помог матери отнести домой. Тогда-то они и познакомились.
Мальчик хотел выйти из комнаты, но мать сказала ему со стыдливой и плутоватой улыбкой, будто поверяя недозволенную тайну:
— Это повитуха, которая помогла тебе увидеть свет.
Мальчик растерянно посмотрел на женщину, улыбнулся и, не зная, что ответить, поднялся со стула. Повитуха обратилась к нему:
— Я рада, что вы стали таким крепким молодым человеком.
Мальчик смутился и вышел из комнаты.
Акушерка считала себя обязанной матери. Поэтому она сразу откликнулась на ее просьбу. В родильном доме, где появился мальчик и где мать лежала какое-то время из-за осложнений после родов, сестрой милосердия в отделении, где лежала мать, тогда работала дочь акушерки. Она была молода и неопытна. Однажды в воскресенье после обеда молодая сестра вошла в комнату матери, положила на столик медикаменты и спросила, как больная себя чувствует.
— Хорошо, — ответила мать. — Но я вас совсем не вижу, сестра. Разве уже стемнело?
Это было на сретенье, в феврале, темнело рано. Но в тот день светило солнце, а снег на сучьях и ветвях деревьев за окном делал комнату матери еще светлее и уютнее. Молодая сестра позвала врача, он обратился к заведующему, заведующий позвонил шефу — произошла ошибка, результат обследований пропал или остался незамеченным, и матери грозила опасность. Началось отравление: почки не справлялись. Речь шла о жизни и смерти, дорога была каждая минута. Мать спасли, но дело имело свои последствия для сестры, затерявшей анализ. С тех пор у акушерки было чувство вины перед матерью.
Однажды после обеда мальчика отослали в кино. Хильда лежала в кровати, она плохо себя чувствовала. Отец строгал лучины маленьким острым ножичком. И в таком количестве, что их хватило бы семье на многие недели. В уголке рядом со скамеечкой для ног, на которую по неписаному закону садился тот, кто щепил чурочки, стояла бутылка керосина, хотя в семье пользовались спиртовкой. С конфорки сняли все кружки, вплоть до самого большого, и на плиту водрузили огромный котел с водой. Взметнулся огонь в дровах, в топку подбросили угля, и в маленькой кухне все поплыло от жара. Мальчик попрощался, даже не задав вопроса, в какой связи находится эта озабоченная суета с болезнью Хильды.
В заглавии фильма стояло только женское имя, но подзаголовок гласил, что здесь представлена трагическая судьба певицы и что дети на фильм не допускаются. Деньги на карманные расходы мать сунула ему щедрой рукой, и он купил себе место подороже. Но фильм, как скоро выяснилось, явился для него полным разочарованием. Он ничего общего не имел с судьбой книжной певицы. Речь шла о современной певице в роли Тоски, которая отдалась шефу полиции Скарпии, потому что этот подлец обещал в награду за ночь любви сохранить жизнь ее приговоренному к смерти возлюбленному, расстреляв его холостыми патронами. А на самом деле его расстреливают по-настоящему. Певица же сразу после представления уезжает в Скалистые горы, ибо только она может распутать интригу, в результате которой ее брат попал под подозрение в гнусном преступлении. И влюбляется там ни в кого иного, как в шерифа, который возглавляет охоту за ее невинным братом. Он применяет тот же трюк, что и подлец Скарпиа, так что в конце концов ничего не подозревающая певица приводит своего брата прямо в руки шерифа и тот надевает ему наручники. Зрители с волнением смотрели фильм. Сюжет захватил их, особенно взволновала музыка Пуччини. Но больше всего тронула старая индейская песня, которая раздавалась ночью на берегу озера. Мальчик даже забыл про вяленые бананы, которые купил по дороге в кино. Он втайне благодарил родителей, что они дали ему возможность получить такое удовольствие, да еще место второго разряда.
Когда мальчик вернулся домой, там ничего не изменилось. На пылающей плите все еще стоял огромный котел, все еще подкладывали дрова и уголь, занавеси были опущены, на окне висела даже штора затемнения времен сентябрьского кризиса. Вместо того чтобы открыть окна и выпустить жар, мать колола лед на маленькие кусочки, отец орудовал у открытой топки, а когда мальчик протянул ему руку поздороваться, он извинился и дал ему пожать свой локоть. В движениях его чувствовалось беспокойство. Мальчик втянул ноздрями воздух кухни, пахло керосином. Гора лучинок не уменьшилась.
