Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР
Мальчик стоял будто в дурмане. Хильда кричала и визжала, мальчик слышал ее и после того, как закрыл дверь комнаты.
В кухне он стоял в полной растерянности. Что происходило там, в той комнате? И это было то, что ему предвещал воскресными утрами господин Нечасек? И это подразумевалось, когда говорилось: они соединились в любви? Это так выглядело, так слышалось? А Эрих тоже кричал такие слова? Или Хильда узнала о смерти Эриха и потому хочет умереть? Это было бы мальчику понятнее всего. Мысли разбегались, лишь одно мальчику стало ясно: по ту сторону любви существовало нечто, до сих пор ему неизвестное. Часть этого ему только что приоткрылась. Это было самое отвратительное открытие в его жизни. А может, господин Нечасек просто пьян? Какое-то время в мальчике теплилась эта надежда. Эрих говорил часто: когда мы победим, алкоголь будет приравнен к яду. Да люди и не захотят больше затуманивать себе мозги. Лишь тогда человек сможет свободно продвигаться по пути истинной человечности.
И вокруг нет ни единого человека, кого мальчик мог бы расспросить об этом. Спрошу отца, подумал он. Но вернется ли он? А если пражское правительство, дай ему бог, не сдастся? А если французы и Красная Армия придут на помощь, а отец будет на границе, когда все начнется, и за своими бревнами на баррикаде получит пулю? Мальчик закрыл лицо руками. Образ кричащей в пустоту женщины вытеснил все мысли. Как страшно, думал он, но что самое страшное — Эрих в эту минуту мертв, и его тело, наверное, уже сожгли, и пепел его развеяли или закопали в землю в длинном ряду под регистрационным номером. Единственное утешение, что он пал в бою, что его не забили насмерть после допросов, до последнего вздоха выспрашивая имена и явки. И еще хорошо, что он погиб в лесу. В лесу умирать лучше, чем при уличной перестрелке. Лучше опуститься в траву, чем упасть на булыжник. Так мальчик уговаривал себя, но утешение не приходило.
Сбоку от плиты стояла низенькая скамеечка для ног, ее не видно было от двери. Мальчик скорчился на скамейке. Он слышал, как прощаются Хильда и Нечасек. Голос мужчины был трезв. Он не был пьян. И голос Хильды звучал как обычно. Мальчик слышал, как закрылась дверь, в кухню вошла Хильда. Она содрогнулась, увидев его.
— Ты давно здесь?
Он не ответил и отвернулся.
— Ты это видел?
Он еще дальше отвернул голову. Он не хотел видеть ее блуждающего взора.
— Ты видел нас.
Он спрятал лицо в ладони, пригнувшись к коленям.
— Но ты ничего не расскажешь ни матери, ни отцу.
Он съежился еще больше.
— Обещай мне, что ты ничего не скажешь.
Она опустилась рядом с ним на колени, чтобы быть к нему ближе. Он хотел убежать, но остался, почувствовав на себе ее руки.
— Пусть это будет нашей тайной, — горячо шептала Хильда, губы ее были совсем близко от его лица.
— У нас будет общая тайна, и мы ее никому не откроем.
Теперь губы касались его уха, он чувствовал ее дыхание на своей щеке.
— Скажи «да». Скажи, что никому не расскажешь. Мы сможем с тобой обо всем говорить, ты услышишь от меня все, что захочешь, самые тайные вещи.
Он хотел встать, но что-то удерживало его.
— Ты можешь потребовать от меня что угодно, только не говори никому… — Она шептала тихо и настойчиво.
Все в нем противилось этому голосу. Отец запретил говорить Хильде о гибели Эриха. Но он не мог больше держать это в себе. Это было последнее средство, чтобы отодвинуть от себя эту назойливо шепчущую женщину. И ничто на свете не было так важно ему в ту минуту, кроме одного.
— Эрих убит, — сказал он.
Хильда застыла, будто желая понять, что он сказал. Попыталась опереться на плечи мальчика, но руки ее не держали, они скользнули в стороны, и голова ее сначала опустилась мальчику на колени, потом упала вниз, на линолеум пола. Она лежала, тяжелая и немая, как мертвая. И только когда из глаз ее брызнули слезы, мальчик преодолел страх, что с ней случилось что-то невероятно страшное и непоправимое.
Девять недель спустя, в один из первых ноябрьских дней, в город вошли войска вермахта.
Отец вернулся домой в сентябре, через несколько дней после того, как в Мюнхене четверка из Германии, Италии, Франции и Англии признала принадлежность пограничных областей Богемии и Моравии рейху. Отец пришел ночью, совсем обессилевший, потому что отправился в путь тайком, чтобы не разбирать баррикаду, построенную им самим.
Весь сентябрь был полон солнца и ранней осенней прелести. В день, когда в город въехали немцы, на небе набухли серые облака, а после полудня, когда в город вступали все новые и новые колонны, разразилась гроза.
Тем не менее вдоль дороги выстроились толпы людей, в восторге выбрасывающих руки навстречу солдатам в нарядных военных машинах, будто указуя на небо, откуда всеобщий господь бог осыпал их такими замечательными победами. На Нейштадтской площади, приветствуя проезжающие немецкие орудия, духовой оркестр стрелкового ферейна играл нидерландскую благодарственную молитву. При словах «Он не позволит злым управлять праведными» некоторые из женщин опустились на колени. Многие молитвенно складывали руки. На улицах пели, кричали «хайль», приветствовали немецким приветствием, задирая руку вперед. При виде серых немецких колонн многие люди плакали от счастья, что они наконец-то вернулись в лоно родины и что рейх сам пришел к ним. В окнах стояли сотни тысяч свечей и привносили своим светом в вечера старонемецкий уют, над улицами протянулись зеленые гирлянды. Они висели над новыми знаменами, которые красным своим полотнищем, белым кругом и крючковатым черным крестом создавали в городе настроение праздничной торжественности. Немецкие войска вступили в чистенький, разукрашенный, сияющий тысячами немецких огоньков городок. Перед темными окнами останавливались люди и выспрашивали имена, происхождение и расу.
Вскорости Хильду отвели на допрос. Это были дни, когда из соседней Саксонии начали прибывать первые автобусы, из которых вылезали мужчины и женщины в разноцветных маленьких бумажных колпачках. Они спешили к пиву и взбитым сливкам, нажирались и напивались до того, что просили местных жителей отвести их к автобусу, распространяя вокруг запах блевотины и пивной смех. Колпачки еще болтались у них на резинках, и улыбка счастья застыла в остекленелых глазах. Городские удивлялись: сколько же могут выпить люди из старого доброго рейха и как много и охотно они поют, обнявшись и раскачиваясь в такт.
Хильда ловко выпуталась из расставленных силков, защитила своих благодетелей и сослалась на господина Нечасека, который принадлежал к «истинным патриотам». А до этого она с отцом и мальчиком относила под влажным бельем на чердак корзины с книгами. Мальчик молча опечаленно наблюдал, как отец заполнял корзину за корзиной книгами, которые стояли у стены и всегда были в обиходе. Сколько он себя помнил, сидя за столом, он разглядывал книги напротив. И вот это уходит. Кусочек прошлого, кусочек жизни уносили в корзине на чердак, опускали в сундук и накрывали безобидными вещами. Мальчик и Хильда вместе относили тяжелые книги на чердак. Но часто, руководствуясь одним упрямством, Хильда в одиночку несла наверх корзину, до краев заполненную книгами и влажным бельем. Мучилась, потела, тянула, поднимала и переставляла корзину со ступеньки на ступеньку, будто старалась избавиться от переполнявшей ее застарелой ненависти.
Мальчика опечалило открытие, что отец отправляет на чердак не только политические книги со знаками и символами левых и красных. Этого требовал просто здравый рассудок. Отец упаковал журналы и книги, которые сопровождали его всю жизнь, книги без единого политического слова и рисунка. Например, синие тетради, к которым он имел глубокую и никогда не прерываемую привязанность, которые были ему дороги уже из-за празднично-орнаментального черного шрифта на глубокой сини обложки. Он купил их на деньги, которые прислал его отец, когда он овладевал столярным ремеслом, еще в десятилетие перед первой мировой войной. Отец часто листал эти альбомы и не мог насмотреться на старинные бюргерские дома, порталы, фахверковые стропила, мосты, с изяществом воздвигнутые фонтаны и лестницы. Он рассматривал красоты сводов и крыш, надписи над дверями, соотношение оград и окон и сады за столетними стенами. Он любил воскресным утром брать их в руки, пока в квартире царила тишина и никто не отвлекал его, и разглядывал сквозь лупу в приятном отдохновении картинку за картинкой, фрагмент за фрагментом. А теперь сложил эти альбомы в корзину и отнес на чердак, будто не желая больше никаких напоминаний о Германии, которую с удивлением и восторгом познал четверть века назад, придя из богемской провинции в благоустроенные города немецкого севера и юга. Он отложил для погребения на чердаке и самую любимую свою книгу: фолиант, в котором еще в самом начале своей столярной карьеры нашел все, что в мире роскоши изобретено было по части мебельного искусства. В книге этой ему открылись рукотворные высоты, чудеса из балок и досок, фанеровки, политуры, красок и доставленных со всего света и с тончайшим искусством приготовленных лаков. Листая страницы, он путешествовал по вестибюлям, девичьим и гостиным, музыкальным салонам, пролетам лестниц, игровым залам мира расточительства и с изумлением видел, как культура и искусство могут превратить жилище человека в маленький рай. Он знал известные виллы по имени строителей и архитекторов, которые уже вошли в историю архитектуры тогда еще молодого столетия. И так же, как мать, слыша звуки скрипки, с болью понимала, что мечты ее никогда не исполнятся, и все же предавалась надеждам, чтобы жить дальше и не угаснуть в отчаянии, — так же и сердце столяра расцветало при виде этих недостижимых шедевров мебельного искусства.
