Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
— Ты что, не понимаешь, — заключает Старик, — ведь таким образом выходит, что он, пропащая душа, обесчещен от макушки до пят. Не понимаешь, что ли, Егерь-раззява?
Их голоса и сейчас у меня в ушах: два осатаневших проповедника. Спор идет не на жизнь, а на смерть, уже пошли в ход души с того света: они говорят о собаках, собаках-призраках (или я ослышался?), и их уже не остановить.
— На доме-то и крыши не осталось, — говорил Старик (или Егерь, уже не различить…). — Это все души прежних Палма Браво, они там стадами бродят.
— И собаки, — торопится вставить собеседник. — И еще дух Домингоса появляется в образе трехлапой собаки. Люди говорят.
— Так ему и надо. Разве не был он всю жизнь по доброй воле псом Инфанта? Разве не вел себя соответственно? Вот и кончил, как заслуживал, только и всего.
— Собаке собачья смерть.
— А Инфант тоже получил по заслугам. Что посеешь, то и пожнешь. Разве не так?
— Затмение на него нашло.
— Как говорится, кто много блудит, сам подстилкой будет. Как раз тот случай. Что правда, то правда.
— Затмение. Затмение на него нашло.
Они были словно два ворона, словно два апостола, требующих отлучить еретика. Лотерейщик, изрыгающий проклятья, с лентами лотерейных билетов на груди, ниспадающими, точно епитрахиль священника, и Егерь, неизменно ему вторящий, верный подпевала. «Инфант… Инфант…» — повторяю я про себя. И где-то в глубине души прошу у него прощения за то, что употребил кличку столь во вкусе Старика, в которую один только Старик может вложить глубочайший смысл. Во всяком случае, мне не хватает животной ненависти Однозуба, блуждающего меж легендой и идеей справедливости, а без этого словечко лишается должного накала. И я, пожалуй, перестану им пользоваться. Слишком уж бьет на эффект, должен я признать.
Поэтому там, где я ставил Инфант, я буду ставить Инженер, либо просто имя собственное, Томас Мануэл, и я отвожу глаза от кафе, где оставил Старика и Егеря. Мой взгляд снова переходит на площадь, и мысль невольно возвращается к тому прошлогоднему утру, когда я присутствовал при выходе из церкви четы Палма Браво. Я наблюдаю их на близком расстоянии, пробираясь сквозь толпу (прошу прощения, старина), протискиваясь между дочерьми Марии, вдовами живых и парнями в куртках, купленных в магазинах Виннипега, Канада. Только вот слишком долго я возился с разными пометками на полях, призраками, спорами в кафе, а тем временем герой мой уже сел за руль. Подле него — Мария дас Мерсес, молодая супруга. На заднем сиденье — слуга-мулат меж двумя огромными овчарками. «Адская ладья», — заключаю я, стоя у окна и думая о печальном конце, который им всем уготован.
Под восхищенными взглядами парней в куртках Томас Мануэл, Инженер, медленно протирает черные очки. Он не выказывает ни малейшего интереса в ответ на любопытство окружающих, он почти не смотрит, зная, что стоит нажать на акселератор, толпа перед ним раздвинется и он по-прежнему будет впереди всех. В то утро он, видимо, следовал одному правилу, которое я услышал от него много позже, однажды вечером, когда виски привело его в скверное настроение; правило это касалось жителей Гафейры и их особенностей.
Напрягаю память. «Эти типы чем больше на нас смотрят, тем меньше хотят нас видеть…» — вот оно, это правило. Инженер проиллюстрировал его примером некоего достославного дядюшки Гаспара, который показывался в деревне, только чтобы послушать мессу, и даже тогда никому не смотрел в лицо. Он поступал так из жалости, утверждал Инженер. Боялся, что эти люди ослепнут от блеска его глаз.
Исходя из всего, что я узнал о Томасе Мануэле за те вечера, что мы провели вместе в доме на лагуне, я склонен думать, что в то утро он держался так: нога на акселераторе, вид человека, которому подвластно даже время, и бессознательная верность правилам великих покойников. Сама хозяйка пансиона, такая неторопливая, такая рассудительная, утверждает, что он был человек с большим сердцем и в то же время флюгер, игрушка собственных прихотей; что временами он следовал примеру отца и деда, людей, приятных в обращении, а иногда — примеру дядюшки Гаспара, фидалго, взгляд которого ослеплял. Как на него найдет, говорила хозяйка.
А я ей:
— Что именно найдет?
Но умолчим пока о соображениях моей хозяйки, потому что мне приходит на память мощный грохот, который прорвал воздух, пронизанный отвесными лучами солнца в зените. Что это было? — спросил, наверное, человек неосведомленный — если таковой был. Площадь задрожала, «ягуар» превратился в хриплый рев, который уже отгремел в деревне, уже пронесся по дороге и оглашает склон по восходящей спирали, виток за витком, чтобы затем углубиться в сосняк и стихнуть, добравшись до половины обратного склона, ведущего к лагуне. Там-то и стоит дом.
Думаю, что я еще смог бы показать место, где он находится, по другую сторону холма. Если следовать взглядом за линией провода, который тянется от трубы над домом священника к тому одиноко стоящему столбу, я попаду как раз туда, куда нужно, самый верный способ.
Такой же верный, как способ определить на закате местонахождение лагуны по облачному венцу, который выдает ее и который — повторяю — не что иное, как ее отражение, дыхание, возносящееся над трясинами и тростниками.
III
Вон идет хозяйка пансиона: мастодонт. Только что проследовала под моим окном, вся в жировых складках и в трауре и, нужно полагать, приоткрыв рот, чтобы умерить сердцебиение. Вот она пересекает улицу, ищет девочку-служаночку, обычная история. Входит в кафе: еле пролезает в двери. Головка у нее, как у птицы, а спина — как гора. И груди, груди, сплошные груди — кажется, они висят у нее на животе, на затылке, на ягодицах. Даже руки словно груди, насаженные на две тоненькие косточки. «Иисусе, ну и жизнь», — постанывает она то и дело.
При подобном телосложении ей только и оставалось, что быть существом сердобольным, материнского склада. Вот она сидит, главная муравьиха в пансионе для охотников: вся так и излучает благодушие. Подойдем поближе и убедимся, что пьедесталом ей служит тонкий слой запаха, стелющегося над самым полом: непритязательнейший запах хозяйственного мыла, — и тогда нашего слуха коснется милая музычка — ее голос. Послушаем эту музыку без спешки, это голос тонко чувствующей и смиренной души. И тот, кто узнает ее поближе, непременно сподобится скромных знаков ее внимания, освежающих, как капельки росы. Еще совсем недавно, придя поздравить меня с приездом, она позаботилась принести «Описание», на котором сейчас лежит моя рука.
— Прошлый раз сеньор писатель часто читал эту книгу, может, вам и сейчас еще интересно будет. Дай-ка, думаю, отнесу. И вот она, пожалуйста.
Я поблагодарил. Скромная любезность, как видите, капелька росы, оброненная дебелым и терпеливым телом. И проза его преподобия аббата тоже терпелива, ни дать ни взять — опись развалин и окаменелостей. От нее веет домашним уютом, самое подходящее чтение для охотника, чтобы отдохнуть от природы и от будоражащих птичьих игр. И потом в ней много исторической правды (определение моей хозяйки) и «очень-очень много про разные семьи, одна достопочтеннее другой».
— Насколько мне известно, только у Инженера есть еще такой же том. Но, прости мне господи, боюсь, что он читал только то место, где говорится про восьмерых фидалго-благодетелей.
— Про восьмерых фидалго?
— Все из рода Палма Браво, сеньор писатель. Здесь про все есть. Про то, как они построили дом, как им пожаловали лагуну, и про пороховое землетрясение тоже… Отважные были люди.
Главная моя муравьиха, женщина, шествующая надежными и добропорядочными стезями: я, человек, прочитавший «Описание» аббата Домингоса Сарайвы строчка за строчкой, даже выписавший кое-что в тетрадь, которую привез с собой и которая лежит скорее всего вон в том чемодане; я, нечестивый читатель, могу поручиться, положа руку на сие душеспасительное сочинение, что нигде в нем не нашел я ни малейшего упоминания хоть о каком-нибудь фидалго-благодетеле. Кроме шуток, слово сеньора писателя. Аббат умел водить пером легко, без особого нажима, а если превозносил семейство Палма Браво, то был достаточно осмотрителен, чтобы не подходить к лагуне слишком близко. Ох нет, чего не было, того не было. Оно и понятно, ведь лагуна жжется, разве не так?
«Лагуна жжется, лагуна жжется…» Где, когда я это слышал? Сегодня в лавке у Старосты, когда платил за лицензию на отстрел, или год назад? В кафе? И от кого, от лотерейщика? «Лагуна отравлена, сплошной свинец и порох. И горе тому, кто туда сунется…» Откуда, черт возьми, взялась эта фраза?
«Ну и жизнь», — стонет моя хозяйка; и снова мне не разобрать, остался ли этот голос у меня в ушах с того — совсем недавнего — времени, когда добрая сеньора беседовала со мной в этой комнате, присев на край кровати, или с более давних времен, когда она вот так же наведывалась ко мне и, присев на том же месте, в том же черном атласном капоте, обмахивала рукою грудь, потому что путешествие вверх по лестнице стоило ей одышки. И вся колыхалась, колыхалась. Уже и в ту пору голос у нее дрожал, словно лепестки шелестели в необъятной груди.
