Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
— А ты что? Попрыгать хочешь, Маружа? Лапы затекли?
— Ум-м, — ответила Маружа, — ум-м-ум-м… — И, высунув язык, привстала на задние лапы, чтобы приласкаться к мулату. Но тот сухо отстранил ее.
Единственной своей рукою он отвязал собак и отвел их на другую сторону площади. Выбрал два кольца и затянул поводки так туго и так коротко, что собаки мордами касались стены, а передние их лапы еле доставали до земли. И при этом все время разговаривал с ними, все время журил, так что на расстоянии мне казалось, что он отечески их вразумляет. Странное впечатление производила и сама эта карательная процедура, и властность, с которой он наказывал собак, и точные, уверенные движения единственной руки, которой он управлялся с двумя этими тварями, столь свирепыми с виду.
«Сноровистая рука, — подумал я. — Надежная рука».
II
Два пса и оруженосец, как на средневековом гобелене, — и лишь затем появляется хозяин во весь рост: идет по площади, ведя за руку супругу; черный блейзер, на шее шелковый фуляр.
На первый взгляд он показался мне моложе, чем был на самом деле, может быть, из-за несколько развинченной походки, а может — не знаю, — из-за того, что вел жену за руку, точь-в-точь молоденькая парочка на прогулке. (Когда на следующий вечер я познакомлюсь с ним, то пойму, что составляло характерность его облика: то была какая-то неопределенность выражения, отсутствие возраста, как у профессиональных игроков и любителей ночной жизни. Но пойдем дальше.)
Пойдем, как в то утро, следом за супружеской четой, шествующей по площади. Солнце светило вовсю, оплошное золото и блеск, не то что в этом году, когда за окном тусклый, безжизненный свет последнего дня октября, а этот месяц, к сожалению, не задался с самого начала, хмурый какой-то и зимний. Помнится, в тот миг я подумал, какое чудо все-таки осеннее солнце — лучше не бывает, и еще я подумал, глядя на направлявшихся к «ягуару» супругов, что они — словно две новеньких монеты. Им нужно было прошествовать всего шестьдесят метров (ну, может, семьдесят, судя по тому, на каком расстоянии от церкви находится сейчас моя машина), семьдесят метров в молчании и церемониальным шагом между шеренгами крестьян, принаряженных и одуревших от долгой и нудной повинности мессы. И они шли, эти двое, подняв головы, держась за руки, ни с кем не заговаривая, не обмениваясь ни словом ни друг с другом, ни с мулатом, который ждал их, держа на поводке собак. Две фигуры, вычеканенные на монете, полуденные Инфант с Инфантой. Полуденные — кто?
Я улыбаюсь: Инфант — не мое словцо. Просто вырвалось в конце фразы, потому что с самого моего приезда оно застряло у меня в ушах: «Как там Инфант? Не встретился вам где-нибудь в Лиссабоне?»
Надо думать, сейчас словцо в большом ходу в кафе, что напротив. Я бы не удивился. Инфант то, Инфант это… Потому что именно здесь, в кафе, обосновался старый продавец лотерейных билетов со своими двумя лентами «лотереек», пришпиленных к лацканам пиджака. Только он один называет Инженера Инфантом и, кажется, считает, что имеет на то особое право. Возможно, так оно и есть. Возможно — я это подчеркиваю, — ему даже необходимо это право, ибо он не только продает крупные выигрыши и счастливые номера, он еще и местный гид и глашатай. У каждого ремесла — свой стиль, и его ремеслу — а он подвизается в роли гида, глашатая, вестника и т. д. и т. п. — необходим свой. Какого дьявола не существует copyrights[17] для продавцов лотерейных билетов?
— Как там Инфант? — Таким вопросом он встретил меня совсем недавно, когда я выходил из машины, которую остановил на площади.
И в общем, нельзя сказать, чтоб это был самый уместный способ приветствовать знакомца и гостя, который, как это было в данном случае, возвращается в деревню после отсутствия, длившегося триста шестьдесят пять дней. Действительно, триста шестьдесят пять дней, Старик. «31 октября 1966 г. — 31 октября 1967 г.» — даты охотника. А этот год, насколько я помню, не был високосным.
Впрочем, пройди один только месяц, да что — полмесяца, неделя, — это не меняет ситуации.
Приезжий охотник выходит на площади из машины, озирается — стена, безмолвные дома, распахнутая дверь лавки старосты, и тут его неведомо откуда окликают. Он оборачивается. И сталкивается с человечком, который буравит его глазами: «Как там Инфант?»
Словно обвиняет, честное слово. Как-то не по себе становится, когда вдруг увидишь вот так знакомое лицо с одним-единственным зубом во рту, который нацелился на тебя, требуя отчета.
— Инфант?
И потом твои глаза, Старик. Эти тусклые щелочки, в которых тоже не было и тени интереса ко мне, добровольному посетителю этих мест, или ко всем прочим охотникам, которые сегодня и завтра прибывают в Гафейру, ко святым местам, где водится болотная дичь. Твои глаза хотели знать только про Инженера (про Инфанта, прошу прощения). Что касается всего прочего, твои глаза были безучастны.
— Вы не видели его? Не встречали где-нибудь в Лиссабоне?
От такого допроса смущаешься. Понимаешь, что случилось нечто. Но что?
— Преступление, — произносит Зуб тоном следователя, и чувствуется, что душу Старика переполняет кроткая радость. Триумф профессионального разносчика новостей, который наслаждается, если ему удастся первым и в самый неожиданный момент ошарашить приезжего новостью. — Говорю же вам. Собаки, слуга, дона Мерсéс — никого из них больше нет на свете. Прах побери, только не говорите мне, что вы про это не знали.
Вы только представьте себе, как может такой вот Зуб — один-одинешенек, зуб-отшельник — подцепить приезжего в полуденный час и в онемевшей деревне. Этот зуб — как кость, торчащая в пустоте, как стилет, что, пользуясь замешательством чужака, проникает ему в самое нутро все глубже и глубже, уничтожая последние остатки сомнения и спокойствия.
— Старина… — пытается еще что-то сказать приезжий. Но тот обрывает его резко и без церемоний:
— Так оно и было. Дона Мерсес убила слугу, а Инфант убил ее. Ни больше ей меньше.
И тут Старика понесло. Он пустился рассказывать — путанно и с недомолвками, но все-таки можно было понять, — что Мария дас Мерсес совсем потеряла рассудок в вечных стычках с мужем и слугой, странное сообщничество которых приводило ее в отчаяние.
— Кончено. Они сожрали друг друга, другого конца и не заслуживали… Теперь на лагуне может охотиться кто угодно, разрешения Инфанта не потребуется. — И так далее.
Итак, три часа назад я поставил машину на площади и пошел к пансиону, перебросив плащ через руку и понурившись. В ушах у меня еще звучал голос деревенского вестовщика; меня захлестнула стихия народной мести и неистовства, ленты лотерейных билетов трепыхались у меня перед глазами, а Старик производил впечатление невменяемого — невменяемый на все сто процентов. «Но, может, он просто разыгрывает роль?» — спрашивал я себя временами.
С моего наблюдательного пункта я могу представить себе, как кружил и метался по площади Однозуб: истыкал всю ее вокруг меня, прочертил петлями, пока я стоял возле машины, затем ринулся следом за мною по прямой, неотступно донимая своей тягомотиной, и, наконец, уже с некоторым доверием, пошел плести свои россказни, путаясь у меня в ногах и преграждая дорогу. В какой-то момент я попался ему на удочку. Отравленный ядом любопытства, я, вместо того чтобы сразу же направиться в пансион для охотников, хозяйка которого с утра ждала моего приезда, пошел со Стариком в кафе. Пансион, решил я, никуда не денется. Первым делом нужно перевести дух, выпить рюмочку и не мешкая разобраться, какими же пересудами хотят заморочить голову охотнику, неосведомленному по части деревенских тайн. А тайн в Гафейре было немало, и одна невероятнее другой. Что правда, то правда.
— Что я вам говорил? — возвестил Старик, едва вошли мы в кафе. — В Лиссабоне Инфанта тоже нет.
Он тыкал в меня пальцем, обращаясь к двум мужчинам, сидевшим за столиком, словно специально откуда-то привел меня сюда, чтобы я подтвердил то, что он давно уже подозревал.
— Вот чертовщина… — пробормотал один из двоих, хозяин кафе, и почесал себе голову. — Тут уж ничего не скажешь, чертовщина и есть…
А второй, здешний егерь:
— Может, он махнул в Африку?
— В Африку? — закричал Старик. — Не смеши меня. В Африке он никогда не будет в безопасности.
А Егерь ему:
— Как бы то ни было, он удрал. А если кто удирает, значит, боится, что схватят. Вот в чем суть.
Старик-Однозуб:
— Теперь ищи свищи! Убил, совершил преступление… А еще говорят, что есть на свете правосудие.
Егерь:
— Два убийства, не меньше.
Старик:
— Одно, Егерь, не преувеличивай. Домингоса прикончила хозяйка.
Тут пошла неразбериха. Если принять точку зрения хозяина кафе, владельца заведения, открытого для всех и каждого, тут само собой понятно: как суд решил, так оно и есть. Никакого преступления. Если верить лотерейщику, все дело в ревности. Жена убила слугу, а муж, с горя, прикончил жену.
