Василий Аксенов - О, этот вьюноша летучий!
Ермаков весь чуть ли не расплылся от едва сдерживаемого наслаждения. И не пельмени тут, конечно, причина, а вот сбор маленькой семьи за одним столом: должно быть, это были для капитана редкие минуты полноты жизни, чего-то близкого к понятию счастья.
– Фо липз ар олуэз бэта дэн ту! – продолжал выкрикивать развязный молодой голос, чем-то напоминающий голос Вики-Силуэта.
– Хотел бы я когда-нибудь все-таки узнать, о чем этот парень голосит, – усмехнулся Ермаков.
– Ерунда гороховая, – сказал Сережа. – Четыре губы, говорит, всегда лучше, чем две. Вот и вся премудрость.
– Много ты понимаешь! – сказала брату Светлана. – Это Грэг Блубери поет! Мальчик что надо!
– На вашего дружинника похож. На Вику-Силуэта, – ехидно поглядывая на сестрицу, сказал Сергей. – Кстати, па, почему его Силуэтом зовут?
Ермаков пожал плечами.
– У него потрясающие показатели в стрельбе по силуэтам. Он был чемпион! – быстро, не подумав, выпалила Светлана и покраснела.
Ермаков вопросительно посмотрел на сына, а тот ему утвердительно подмигнул.
По этому движению мы понимаем, что между сыном и отцом существует нечто вроде доверительных мужских отношений, а к Светлане они относятся несколько покровительственно.
Ермаков покашлял с притворной строгостью.
– Довольно странный парень этот чемпион… довольно-таки развинченный…
– Зато он думающий человек! – выпалила Светлана. – Незаурядная личность!
Тут уж и отец и сын искренне расхохотались, а девочка выскочила из-за стола и хлопнула дверью: обед был испорчен.
– Ложись спать, отец, – строго сказал Сергей. – Ты должен спать после смены!
– Ты знаешь, Сергун, – как-то виновато проговорил Ермаков. – Кислороду что-то хочется… надышался газом на перекрестке.
– Собираются, что ли? – вскочил Сережа, уже не в силах играть в благоразумие.
Окна девятиэтажной крупноблочной башни, в которой жили Ермаковы, смотрели прямо на огромное водохранилище, берега которого в иных местах даже скрывались за горизонтом – прямо настоящее море.
Неподалеку были причалы яхт-клуба. Там покачивались тонкие мачты темпестов, солингов, драконов, финнов… Здесь была удивительная тишина. Режиссеру-постановщику следует обратить особое внимание на то, что все парусные, водные сцены представляют из себя нечто вроде пузырей тишины в нашем фильме, заполненном рычанием автодвигателей, свистками и воем сирен.
Паруса – это вторая, как бы идеальная жизнь инспектора Ермакова. Он очень ловок на воде, и в каждом его движении и взгляде чувствуется вековечная генетическая любовь к природе. Быть может, предки Ермакова были когда-то охотниками, рыбаками, бродягами…
Ермаков и Сережа медленно шли по деревянному причалу, навьюченные нейлоновыми мешками с парусами.
Сторож яхт-клуба, выгоревший на солнце великовозрастный балбес, приветствовал их как своих.
Отец и сын спрыгнули в один из «летучих голландцев» и занялись шпангоутом.
– А когда ты алгебру делать будешь? – спросил отец.
– А когда ты спать будешь? – в тон ему спросил сын.
И наконец, уже после этих дежурных фраз, забыв о всяком благоразумии, отец и сын полностью отдаются своему счастью: расправляют парус, крепят его к гику, тянут фалы, проверяют блоки…
Блики солнца и воды мелькают на их сосредоточенных от счастья лицах. Оба – голые по пояс, и здесь, конечно, уважаемый режиссер, мы можем по достоинству оценить тренированность старшего инспектора Ермакова. Конечно, далеко ему до плейбойской мускулатуры «Силуэта», но никаких излишеств или, как раньше говорили, «соцнакоплений» в его фигуре не замечается.
И вот косой парус с большими буквами FD поднялся на мачте. Папа Ермаков сел к рулю, а Сергунчик возился со шкотами. Они уже были в середине заливчика, когда…
Капитана Ермакова посетило отвратительное воспоминание о сегодняшнем утре. Он увидел, как воочию, изуродованный «Фиат» колесами вверх и женщину, заклиненную смятой дверью, ее неподвижные, будто муляжные ноги.
– Прости, Сергун, – чуть ли не умоляюще сказал он сыну и повернул яхту к берегу. – Знаешь ли, сегодня у нас на 105-м километре произошел ужасный случай. Прости, я должен…
Тем временем в главном хирургическом блоке Цветоградской больницы шла серьезная операция. Три хирурга в зеленых халатах под огромной лампой мудрили над операционным полем. Два анестезиолога следили за своими приборами. Еще два врача занимались аппаратом «сердце-легкие».
Чуть в стороне от операционного поля за своим столом священнодействовала старшая операционная сестра. Это была, видимо, очень опытная операционная сестра. Она словно предугадывала намерения хирургов и всякий раз протягивала нужный инструмент за секунду до того, как он требовался. Так же, как и хирурги, она была облачена в зеленоватую асептическую одежду, в шапочку и маску. Видны были только большие серые глаза, на которых мы задержимся чуть дольше, чем на всех прочих глазах в операционной, для того чтобы показать, что мы испытываем к этим глазам особый интерес.
Ермаков подъехал на мотоцикле к зданию горбольницы и уже на лестнице встретил директора совхоза «Красный Луч» Челёдкина.
– Петр Ефимыч, привет! – с деланой бодростью приветствовал его директор. – А я тут насчет Сашка Фофанова приехал. Попал наш Сашок в передрягу.
– Мне вам руку не хочется пожимать, Челёдкин, – сказал Ермаков, пожимая директорскую руку. – Увидите, я на вашей развилке поставлю специальный пост. Вы сажаете за руль алкоголиков!
– Бей нас, Ефимыч, – тяжело вздохнул Челёдкин. – Бей, и побольнее…
Они шли по коридору больницы и возле дверей хирургического отделения встретили знакомого врача, который повел их дальше.
Они вошли в палату, где уже лежал злополучный Сашок Фофанов после операции. Одна загипсованная нога его была подтянута вверх на противовесе. Верхняя часть туловища Сашка тоже вся была в гипсе, включая и голову, на которой имелись только узкие, словно в рыцарском шлеме, прорези для глаз и рта.
– Племянник он мне, – всхлипнул Челёдкин. – Сашок! Как ты?
– Умираю, – бодро сказал пострадавший герой всего происшествия. – Курить хочу – умираю.
Зло закусив губу, Ермаков вышел из палаты и спросил врача:
– А что с той женщиной?
– Сейчас заканчивается операция. Там очень серьезно. Шансов мало, – ответил врач.
Они прошли в операционный блок, и тут как раз открылись двери. Санитары медленно прокатили коляску, на которой без движения лежала прооперированная женщина.
Ермаков долго смотрел ей вслед.
Тем временем в послеоперационной происходило шумное движение. Хирурги, что называется, «размывались»: стаскивали асептическую одежду, перчатки, фыркали под кранами, переодевались. Сквозь открытые двери до Ермакова донеслись обрывки разговора.
…вы увидите, Куницер будет настаивать на втором этапе…
…теперь все зависит от сердца…
…да, танцевать она не скоро будет…
– Подождите, – сказал Ермакову знакомый врач. – Сейчас мы поговорим с профессором Бурцевым.
Тут в послеоперационную вышла женщина, сняла свой зеленый халат, маску, шапочку, тряхнула волосами, и мы узнали в ней операционную сестру.
Мы-то ее просто узнали, а наш герой старший инспектор ГАИ капитан Ермаков, как ее увидел, так сразу и влюбился.
Здесь будущему постановщику предоставляются широкие возможности для поисков киноэквивалента слова «влюбился».
Ну, к примеру, он может выключить звук, и вся дальнейшая сцена беседы Ермакова с профессором Бурцевым может пройти на немой артикуляции и при всей ее важности отойти на второй план, а на первый план выйдут взгляды, особенные взгляды инспектора Ермакова и операционной сестры Марии, ибо и она, медсестра Мария, почувствовала что-то особенное, когда увидела в коридоре сухощавого мужчину в кожаной куртке и с мотоциклетным шлемом в руках.
Странные, логически малооправданные перемещения в пространстве капитана Ермакова привели его наконец к медсестре Марии.
Они шли теперь вдвоем по широкому госпитальному коридору. Вокруг было хирургическое отделение, что называется, «обитель скорби» со всем присущим – и стонами, и плачем, и лицами, окаменевшими уже от страданий, но они, капитан Ермаков и медсестра Мария, в эту минуту не видели и не слышали вокруг ничего и никого, кроме друг друга. Странный неловкий диалог происходил между ними.
– А я, знаете, честно говоря, никогда не думал, что хирурги работают в зеленом! – пылко признавался Ермаков. – Я думал – в белом! Клянусь, думал – в белом!
– А это у вас для чего? – с целеустремленным любопытством спрашивала Мария, притрагиваясь к ермаковскому шлему.
– Для мотоцикла! – восторженно пояснял Ермаков.
– В жизни не ездила на мотоцикле, – задумчиво удивлялась такой особенности своей судьбы Мария. – Даже странно.
– На мотоцикле без шлема нельзя, – с малопонятной отеческой строгостью предупреждал Ермаков и тут же радостно спохватывался. – У меня есть запасной шлем. У меня, между прочим, два запасных шлема.
