Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

Марк смотрел в раскрытый дверной проем холста и думал о том, куда он сейчас выйдет, если все-таки решится на несколько размашистых шагов и толкнет эту невидимую дверь кончиком кисти – острым, похожим на скальпель. Достал из коробки несколько тюбиков с краской: церулеум, кобальт синий, берлинская лазурь, ультрамарин, милори – пять ступеней синего; виридоновая зеленая, волконскоит, изумрудная, окись хрома – пять ступеней зеленого; марс желтый и красный, темная охра, сиена, виноградная черная, сажа газовая, красный кадмий, краплак, умбра, два тюбика белил – цинковые и титановые; Марк долго прислушивался к тюбикам, как будто ждал от них ответа, потом выдавил на верхнюю часть деревянной палитры, покрытой олифой, красный кадмий, охру и титановые белила, а на нижнюю – немного умбры, милори и виноградной черной. Взял растворитель, откупорил колпачок, наполнил маленькую баночку: резкий запах обдал комнату – окрашенная жирным маслом кисть погружается в прозрачную жидкость, краска начинает разжижаться, отдавая себя жадному волосу кисти.

Кармин, он же вермильон – давленные черви, кровь мексиканской кошемили… червей убивают уксусом, после чего добавляют в качестве основы для красной краски… бычья кровь в гематогене, кровь червей в краске – зачем детям и художникам нужна кровь? В древности считалось, что она – пища богов, источник силы, позднее – еще задолго до рождения Христа – основа греховности… красный – изумительный цвет… завораживает, как пучина: цвет войны, страданий, революций… огненных жерл и бойниц; цвет плаща инквизиции… высунутого змеиного языка… красный – цвет вырванного сердца, цвет дьявола.

На передний план картины, в самом низу холста укладывал пастозные мазки – мастихин создавал фактурность щедрыми, широкими прикосновениями; в центре картины Марк писал разбавленными красками, используя маленькую синтетическую кисть, чтобы не оставлять мазков, создавать гладкую, лишенную блеска поверхность, видел в этом месте речную гладь; в верхней части холста ложились тонкие слои лессировки – тщательные, подогнанные один к другому – для этого использовал кисти с щетиной, чтобы создавать выпуклую фактуру. Долгожданный запах краски и скребущий звук мастихина, похожий на шепот, вызвали у Марка сильную дрожь. Смесь охры с небольшим количеством темной умбры; основа верхней части холста – милори с небольшим количеством виноградной черной. Если цвет не получался, Громов, беспощадно кусавший во время работы нижнюю губу, пытался нащупать нужный оттенок, а неудачные мазки, пока они не схватились, снимал мастихином и наносил снова, затушевывая и затирая неровности. Время от времени оттирал кисти тряпками, чтобы обновить цвет.

Чувствовал, что не может слиться с картиной, полностью погрузившись в нее. Снова и снова будто упирался во что-то и не мог двигаться дальше, постоянно отвлекался на телефонные звонки и сообщения «В контакте», пока не достал из телефона аккумулятор и не отбросил в сторону, после чего скинул с себя халат и трусы, намазал лицо ультрамарином. Начал растирать краску пальцами:

Она во мне или я в ней?

Снова взялся за кисть.

Несмотря на то, что форточка была закрыта, поначалу Марк стал замерзать без одежды, но постепенно то ли перестал это замечать, то ли действительно стало жарко, с подмышек стекали тонкие струйки окрашенного ультрамарином пота. Лицо сковала засохшая краска, оно стало тяжелым.

Пришло сильное чувство голода, но Громов подавил его – перетерпел несколько часов, а дальше оно просто рассеялось.

Нужно добавить золотой, немного виридоновой… и кобальт фиолетовый.

Постепенно на холсте вырисовывались очертания рассвета на берегу кроваво-красной реки. Мазки становились все более размашистыми, истеричными…

Марк не знал сколько он работал – несколько раз возникал соблазн посмотреть на часы, которые висели над кухонным столом, но он пересиливал себя и продолжал писать. Когда ноги ослабели, сел на стул, опустил холст ниже – было неудобно, но художник больше не мог стоять на ногах. Босые ступни затекли, глаза слипались. Поймал себя на том, что пальцы рук слишком нетвердо держат кисть, а сознание время от времени выключается. Проковылял на кухню, вылакал литр клюквенного морса, съел половину нарезного батона и завалился в постель, даже не приняв душ. За окном было светло.

Проснулся, посмотрел на залитое ночным небом окно, покосился на измазанную синим маслом подушку. Кожу на лице болезненно стянуло, щеки и лоб горели – видимо, началось раздражение; в голове промелькнула мысль, что сегодня утром, наверное, уже пора выходить на работу. Громов презрительно глянул на телефон с отсоединенным аккумулятором, потянулся до хруста, нащупал босыми ногами тапочки и подошел к холсту… Единственное, что ему по-настоящему грозило – это оказаться на улице из-за неуплаты за съемное жилье, но он решил в крайнем случае договориться со своей бывшей кафедрой, чтобы ему разрешили поселиться в общежитии при академии, но все это потом, после, не сейчас… Вновь запах краски и растворителя. Скрежет мастихина и ласкающие движения кисти.

Уволившись из ресторана четыре недели назад, рассчитал – накопленных ста тысяч хватит на три месяца: шестьдесят с лишним придется отдать за аренду квартиры, остальное уйдет на масляные краски, холсты, питание и разные бытовые мелочи…

Бьет по холсту уверенной, как игла швейной машинки, кистью… Глаза совершенно слиплись. Во рту пересохло. С трудом заставил себя помыть кисть, осушил графин с водой и открыл холодильник. Стеклянные полки были завалены педантично сложенными стопочками грязной посуды – сначала она хранилась только на верхней полке, а еда – на нижней, но со временем аккуратно вложенные одна в другую тарелки заполнили все пространство холодильника, а художник перешел на консервы. Громов все никак не мог избавиться от привычки открывать дверцу холодильника, хотя прекрасно знал, что ничего съестного там нет уже дней восемь.

Снова вернулся к холсту. Мысленно подбирал нужные цвета. Виски сдавило. В глазах – песок.

В таком состоянии только испорчу.

Заполз на кровать, не снимая заляпанной краской одежды.

Зубы забыл почи…

Дернулся было встать, но без сил повалился назад и вжался в подушку.

Проснулся после полудня, проковылял к ванной. Перешагнул через разбросанную на полу одежду и грязные кастрюли, не поместившиеся в холодильник. Умыл сонное лицо. Вернулся к работе, почесывая взлохмаченную голову. Некоторое время смотрел, будто принюхивался, потом взял молоток и хладнокровно ударил по холсту, пробив в нем дыру. Холст лопнул – расщерился барабанной мембраной. Мольберт упал плашмя. Громов откинул разорванную работу в угол комнаты, достал из шкафа новый загрунтованный холст, поднял мольберт…

В ушах зазвенело. Во рту горчило, потолок проседал – стал гибким и пружинистым, стены начали пульсировать. Громов невольно следил за пульсацией окружившего его бетона: тк-тк-тк-бф-бф-бф-семь-восемь-девять.

Потом стал нарастать шум дыхания – гулкий, как в акваланге. Марк слышал свои громкие вдохи и выдохи, постепенно они отдалились, перетекли вовне – сделались чужими.

Это не я дышу – надо мною дышит. Вокруг меня дышит. Мною.

Спотыкающийся Марк доковылял до кровати и повалился в грязное, пропотелое белье, измазанное краской. Через несколько часов проснулся от шума мастихина. Открыл глаза и посмотрел в ту сторону, откуда доносился звук: увидел у мольберта самого себя – с воспаленным лицом и взлохмаченными волосами – двойник впился в картину, истерично чиркал по ней, как будто пытался выбить из холста искры и разжечь пламя.

Громов поднялся с постели и встал рядом. Начал помогать. Чувствовал идущий от двойника запах своего пота. Почему-то страшнее всего было стоять сзади и смотреть в свой затылок, поэтому Марк старался быть просто сбоку. Четыре руки переплетались, время от времени сливаясь в одно. Иногда Марк поднимал глаза на свое лицо, смотрел на взмокший лоб, на волосатые ноздри и щетинистые скулы…