Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

Черная могила, окруженная грязным снегом, смотрела в небо как вспоротое брюхо или разинутая пасть. Михаил переводил взгляд с бледных лиц, окруженных паром, на вишневый гроб и хрупкие кресты – бесчисленные, как ржаные колосья в поле. От мраморных плит с фотографиями становилось еще холоднее. Внимательные и мрачные лица погребенных смотрели с памятников, напоминающих запотевшие окна. Казалось, застывшие на фотографиях глаза чего-то усиленно ждали. Ко всем этим пожелтевшим овалам, истертых временем, добавился свежий снимок смеющейся Полины.

Михаил не хотел отпускать дочь, он держался за память о ней, за ее смех, за родинку, он сжимал Полину, как эту самую прядь волос и тянул к себе: жизнь давно была обессмыслена, подрезана – теперь, без дочери, сделалась чем-то еще менее полноценным и совершенно никчемным, но что-то смутное в глубине души, какой-то едко тлеющий огонек подсказывал ему: отпустить необходимо. Стоило режиссеру уловить эту мысль, лицо его как-то сразу подобралось, скрепилось в своих заостренных чертах, а в глазах затеплилось что-то, как бы влилось в них и приглушенно заиграло. Дивиль не сомневался, его еще долго будет бередить смерть дочери, но нужно сделать все, чтобы удержаться за это обновленное горение, поднявшееся в душе, за этот нарастающий внутренний полушепот своего существа, который он сейчас так отчетливо распознал.

Наблюдая за происходящим, вспомнил похороны погибших родителей, которые при жизни пожелали быть кремированными, дабы избавить близких от лишних расходов и хлопот. Режиссера передернуло от этих обрывков прошлого, вывалившихся из памяти: три кирпичных трубы Николо-Архангельского крематория с жиденьким черным дымком на фоне пасмурного неба, даже при полном окостенении воображения напоминали ненасытное чрево кирпичных печей Аушвица – по существу, разница была невелика: разве что по Николо-Архангельскому расхаживали не садисты-эсэсовцы, а вежливые служащие, которые сидели на стульях с высокими спинками, ставили красивые печати и с пониманием смотрели на родственников утилизируемого человека сквозь стеклянное окошко, похожее на билетную кассу вокзала (здесь пахло ЗАГ-Сом и юриспруденцией, суета в очередях напоминала паспортный стол, а вежливые служащие предлагали торжественного Баха в качестве музыкального сопровождения и скороговорки священников с кадилом, которые своим присутствием несколько сглаживали циничность расправы с человеческими останками). Вспомнилась и воронья стая попрошаек – рабочих крематория, которые вымогали у родных деньги на помин души, словно разгоряченные проститутки у загулявших клиентов; вспомнились четыре пышущих здоровьем санитара морга – носильщики, которым пришлось отдать четыре тысячи за десять шагов от ритуальной залы до микроавтобуса, так как с Михаилом были одни женщины, и донести гроб с матерью было больше некому – за второй гроб с отцом они попросили еще четыре тысячи; вспомнился дядя Макар – больничный сторож, низкорослый старик с лицом все повидавшего человека, презирающий санитаров за их алчность. Дядя Макар взирал на вереницу покойных с видом духовника, отпускающего грехи (глядя на него, так и казалось, что вот-вот, он перекрестит воздух ладонью и скажет: «In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti. Amen»). Но дядя Макар, вопреки своей пасторской внешности, воздух не крестил, а все норовил покрыть матом санитаров и курил без конца свой любимый «LM» красный; вспомнилась женщина из крематория, которая произносила казенные слова прощания, прежде чем спустить гроб на конвейер – женщина, похожая на тех сдобных, блестящих дам, что объявляют мужем и женой, предлагая поцеловать невесту. Михаилу тогда подумалось, что это, наверное, одна и та же женщина, которая работала, работает и будет работать на полставки во всех крематориях и ЗАГСах России…

Надя прижалась к его плечу. Надтреснутый, щекочущий шепот коснулся уха:

– Дай и мне подержать… Дай…

Михаил осторожно вложил прядь в ледяную руку и посмотрел на бывшую жену: сухие материнские глаза. Глинистое, застывшее лицо Нади с чуть удивленно приподнятыми бровями, и эта обезвоженность – обезбоженность? – взгляда напоминала о смерти даже больше, чем свежевырытая могила и кладбищенские кресты, даже больше, чем гроб с Полиной. Хотя на секунду Михаилу показалось: за этой родинкой на шее, за этими плотно сжатыми губами и беленым, свежеприбранным лбом, уже не скрывается та, кого они так любили когда-то и так надломлено по-новому, обновленно любят теперь. Надя же сама сейчас напоминала один из этих крестов, она была настолько обесцвечена, почти стерта, что можно было подумать: это ее собственные похороны, ее собственная смерть. Округлый подбородок и щеки стали дряблыми, будто покрытыми песчаной рябью – лишенная корней, она лишилась соков, и буквально на глазах превращалась в солому.

Постарела. Губы как снег… Почему выбрал именно ее? Полюбил. Искренне полюбил тогда… Ну а потом?… Иногда кажется, что до сих пор…

– Надюша… Мы глупость сделали, что развелись.

Два карих измученных глаза вопросительно скользнули по небритому лицу Михаила, равнодушные, но цепкие, коснулись его холодными зрачками:

– Почему ты сейчас об этом вдруг?

Дивиль взял ее за руку.

– Просто понял, что ты дорога мне… по-настоящему. И самое нелепое, что осознал это, только похоронив нашу Кнопку.

Надя шмыгнула носом. После развода она часто вспоминала их знакомство и совместную жизнь. Впрочем, слово «вспоминала» здесь не совсем уместно. Взгляд, обращенный на пятнадцать лет, прожитых бок о бок с мужчиной, от которого у тебя дочь – это не вспоминание – это почти что ощупывание собственного тела, и уже неважно, как давно вы развелись, все эти годы навсегда с тобой, навсегда в тебе.

Михаил сжал руку:

– Не молчи, Надюш… слышишь?

– Ой, Миша, ну давай еще скажи, что любишь меня?

Как это все мелодраматично и сладенько… Чехов бы нам с Надюшой таких диалогов не простил.

Задав вопрос, женщина нервно усмехнулась и отвернулась от черной могилы. Уставилась на колючие ветви бледно-рыжей сосны, на промозглое небо. Пахло смолой и грязью. Надя ловила на себе соболезнующие взгляды родни и друзей – это вызывало в ней отторжение и даже агрессию, женщине хотелось крикнуть им какую-нибудь гадость, плюнуть в их лица, бросить ком грязи – не в могилу к дочери, как это сейчас нужно будет ей сделать, а в них – в них – в них.

Черные платки, меховые шапки, плащи, сапоги, зонты и перчатки. Кто-то из родни начал аплодировать, намекая на то, что Полина играла в нескольких постановках отца, но Дивиль недовольно поморщился и отрицательно качнул головой: подхваченные было аплодисменты затихли.

Михаил долго не отвечал Наде. Они встретились глазами и около минуты молча смотрели друг на друга. Надя провела рукой по его щеке. Так и не ответив, Дивиль только тихо улыбнулся, вымучено, потом прижал к себе и поцеловал в висок.

Явление II

Сонный Марк стоял на балконе своей высотки и смотрел на вечерний город. Из комнаты доносился «Evil Nigger» Джулиуса Истмана – натянутые нервы, а не музыка. Проспал весь день, только проснулся и еще приходил в себя. Теперь лохматый, укутанный в зеленый махровый халат, зевал и тер глаза. На красных щеках отпечатались складки подушки. С трудом дождался трех выходных. Открыл глаза и потянулся в предвкушении запаха краски и растворителя, почти осязал сейчас затылком присутствие кистей, так долго лежавших в ящике без дела. Марк думал об уже давно загрунтованных холстах, о заготовленных подмалевках. Зевнул до слез. Голова гудела от слишком долгого сна. Облокотился на поручень балкона и свесил голову вниз. Пробежался глазами по линии горизонта: птицы мелькали, похожие на кляксы купоросного тесного неба-холста, они пролетали над мерзлыми крышами, присыпанными грязным снегом, напоминавшим хлорку.

В мыслях заерзали строчки: «Город скорбный мой! Город почти бездыханный… Лазарь, пахнувший тленьем… как ползут синеватые черви по венам…».