Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

Продольная и поперечная резка – восемь полуметровых математически точных гильотин строгают и рубят, податливая бумага бесшумно множится на двадцать восемь стопок-кубышек, которые сортируют и упаковывают бандерольными лентами с указанием даты, номера бригады и клейма. В цехе готовой продукции денежные кирпичи складываются друг на друга и запаиваются в термопленку.

Далее деньги отправляются в Центробанк, а оттуда в алчущие людские руки: больше-больше, скорей-скорей, хочу еще, но позвольте, позвольте, а как же я, а как же мне, но почему так мало, да в конце-то концов, сколько можно, подите вы к черту, сукины дети, ненавижу, с потрохами сожру, дай сюда, скотина, кто первый встал, того и тапки!

Денежные купюры хрустят и скалятся, строят аппетитные глазки, блестят жемчугом, выставляют вожделенные бока. Иди ко мне, мой милый! Возьми меня, возьми! Ну что же ты, что? Не робей, дружок, я твоя, я твоя!

Кровь струится, куражится и пенится, бьет ключом, фонтаном, играет на солнце, впитывается в асфальт, прилипает к рукам, заливает нутро, щекочет небо, брызжет в глаза, оседает на языке – слепит и дурманит, зовет за собой. Лихая, дикая, страстная кровь и денежные знаки.

Больше-больше, скорей-скорей.

Действие третье

Явление I

Через неделю после разговора Дивиля с дочкой позвонила бывшая жена: три часа ночи, подвыпивший режиссер спал крепко – телефон долго вибрировал, по комнате разносилось навязчивое зудение, которое сверлило голову спящего. Михаилу снилось, что он лежит в закрытом прямоугольном ящике и кто-то извне пилит этот ящик лобзиком, а сам режиссер не мог понять: к лучшему эта перемена или к худшему, поэтому затаился и ждал, что будет… Проснулся, продрал глаза, увидел ползающий по тумбочке, как насекомое, мобильник, издававший этот омерзительный, распиливающий сновидение зуд. На экране «Надя». Взял трубку.

– Миша! Мишенька, алло! Ты слышишь?!

От «Мишеньки» у режиссера похолодело в груди: обычно она звала его по фамилии, да и голос сейчас был какой-то срывающийся. Включил лампу, сел на край кровати. Наступил босой ногой на снятый носок и вздрогнул: на секунду показалось, что мягкий носок – это большой осколок стекла. По черным ветвям деревьев в окне режиссер понял: глубокая ночь. Глядя на остроконечные сумрачные деревья, Михаил вспомнил один свой спектакль с похожими декорациями. Ассоциация промелькнула в сознании и улетучилась.

– Да, Надя, что такое? Что стряслось?

Надя не могла сдержать слез. Судя по усталому вою, истерика у нее началась уже давно.

– Ол-я-а-а… Полечка-а-а…

– Да что с ней такое?! Говори, ну!!!

Михаил вскочил на ноги, локтем случайно сбил с тумбочки лампу со стеклянным абажуром, который тотчас же разбился.

– Погибла, Полечка погибла, слышишь, Миша? Умерла-а-а…

Надя кричала, захлебываясь от рыданий. Дивиль закрыл левой рукой лицо и сжал зубы так сильно, что загудело в ушах. Ноги подкосились, он сел на пол.

– С Димой на встречку вылетели под грузовик… Его в кашу… а Полю в больнице пытались…

Вновь захлебнулась рыданиями. Михаил не мог выдавить ни слова.

– За что, Господи?! За что, Миша?! Чем нагрешила-а-а?! Ну что ты молчишь, скотина?

– Где ты сейчас?

– В больнице…

– Почему сразу не набрала?

– Полчаса назад позвонили, я сама только приехала… Миша, они в морг ее уже отвезли, ты слышишь? Меня не пускают… Не трогай меня, сволочь! Руки убери! Пусти… мудак… Не успокоюсь, я сейчас хочу…

Плечо нервно дернулось, Михаил закрыл глаза.

– Не пропускает меня… приезжай быстрее, Миша… Господи, Миша, я рожала ведь ее здесь… я только сейчас это поняла! В этой самой больнице рожала ее, Господи…

Михаил услышал грохот, как будто телефон выпал и связь оборвалась.

Режиссер рванул к шкафу и напялил на себя первую попавшуюся одежду. Босой ногой наступил на осколок стекла, замер от боли и съежился, как от укуса, потом смахнул стекляшку носком и стер кровь рукой. Не глядя, схватил брюки, надел свитер.

Лифт поскребывал, как будто цеплялся за каждый этаж взлохмаченными нервами Михаила. Желание двигаться быстрее замедляло все происходящее. В голове – гул, в горле – ком, в глазах – слезы. В ботинке стало мокро от крови. Уставился на себя в заляпанное лифтовое зеркало, мельком заметил: свитер надет наизнанку – зафиксировал это больше механически, чем осознанно.

Поля, Поля, Полечка… Как же тебя угораздило, девочка?

Вышел из подъезда. Завел машину, слишком резко бросил сцепление, двигатель поперхнулся, заглох. Попытался завести снова. Когда наконец тронулся, крепко сжал руль.

Все, возьми себя в руки… и не гони. Еще тебе свой грузовик найти… Только бы у Нади сердце выдержало… Это ничего, брат, это, брат, все ничего… Это бывает так… Да. Треплет жизнь. Щедра, сука, на тумаки.

Улицы почти пустые. Редкие прохожие, машины с шумом пролетают навстречу: через запотевшее стекло растянутые блики – скованные фарами встречные огни, желтые и оранжевые круги в раскачку.

Как же ты мало пожила, Кнопка… Даже матерью не стала.

Знакомый черный забор из стальных прутьев наконец показался в свете фар. Главный вход больницы был закрыт. Полусонное здание. Светилось только несколько окон. Резко затормозил, покрышки чиркнули об асфальт. Хлопнул дверью. Машину оставил на парковке. Шел по внутреннему дворику вдоль стены. Представил себе труп дочери, стало не по себе.

И только тот, кто поднимает нож, обретает Исаака…

В голове невольно пролетали обрывки воспоминаний, как почти тридцать лет назад разгуливал здесь с букетом тюльпанов и ждал жену с новорожденной малышкой – сидел на краю свежеокрашенной скамьи, на которую постелил толсто сложенную газету. Теперь снова приехал за этим крохотным существом, ставшим молодой красивой девушкой и так поспешно обездвиженной, похолодевшей: осталось только распластанное тело, как подачка, как оплеуха, и ушедший взгляд, да этот запоздало-насмешливый рост ногтей. Не видя еще тела дочери, Михаил навязчиво ощущал ее смерть, ее потухшие глаза, казалось, что слышит сейчас даже треск ее мертвенно-ползущих ногтей – слышит прямо здесь на улице, у стен больницы, куда еще не вошел, – ногти хрустели, как стрекозы, а может быть, это скрежет лифта или звук просипевших после резкого торможения шин оставил в памяти затянувшийся след. Дивиль с трудом сейчас отличал одно от другого: ощущения режиссера слишком обострились, но вместе с тем и спутались. Бесчисленные скомканные звуки налипали, ошпаривали кипятком: металлический стук секундной стрелки на ручных часах, хотя рука глубоко в кармане – он не мог их слышать, но слышал; в жилом доме неподалеку кто-то распахнул двойную форточку, стекла клацнули, задребезжали; ветви деревьев покачиваются на ветру, царапают друг друга, пористые стволы растягивают свою древесную шкуру, кора вот-вот лопнет – деревьям, будто бы стало вдруг тесно в своей оболочке, стволы расширились и начали оттопыривать сдавивший их шершавый слой – тополиная и кленовая плоть распухла, разрослась, кора трещит по швам, она вот-вот поддастся натиску и даст нарыв – даже больничные стены, казалось, отслоятся сейчас отсыревшим куском старых обоев, повалятся под ноги, обнажив пустоту: так же растянута, так же до треска выпячена над головой матовая чернь неба – его сдавило околоплодным пузырем, казалось, ткни в него пальцем – и что-то непоправимо изменится, смоет лавиной или зародится. Шершавая темнота ночного города напирает, наползает тесной скорлупой, окружающая реальность раскалена и распахнута, но главное, Михаилу казалось, будто бы в нем самом что-то безвозвратно осыпается сейчас и линяет, вылущивается – срывается с мертвой точки.

Выходит, навсегда прощались в тот вечер? Если бы знал, сказал бы больше… Ничего не осталось.

– Вам кого?

Дивиль оглянулся на голос и увидел старика в черной униформе.