Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

В то же утро Арина уволилась из клуба – теперь уже не смогла бы, как прежде, зайти на кухню и добродушно поворчать на поваров, ожидая своего заказа. Не могла смотреть в глаза ребятам с кухни и посудомойщицам. Будучи прежде для них своеобразной опорой, она, как ей казалось, предала их – таких измотанных и бесцветных, попавших в это престижное заведение из разных уголков мира, чтобы оставить здесь свою молодость в обмен на столичную зарплату. Похожее чувство испытывала по отношению к полюбившим ее постоянным гостям и к Алсу.

В то же утро армянка Бэлла выиграла у проспорившей подружки – тощенькой Софии – десять тысяч, так как «Святошка» действительно продалась.

Пятьсот тысяч разлетелись за пару месяцев. Родителям в Оренбург она не отправила ни копейки – не из жадности, просто не решилась посылать матери «такие деньги» – сначала Арина съездила в Европу, потом несколько недель пожила в арендованном домике на Алтае. Восторженность сменилась апатией уже на вторую неделю путешествий, а на Алтае и того вовсе настигла глубокая депрессия. Арина гуляла по сосновому бору, прижималась к шершавой коре. Пальцы слиплись от смолы. Маленькие шишки кололи ступню, продавливали подошву кроссовок. Над головой стучал дятел. Попадались редкие домики – старые и покосившиеся, как заброшенные печурки, или ухоженные, статные со стройными окнами. Арина остановилась у бревенчатого коттеджа, оперлась на поручень крыльца: оказалась на берегу небольшого пруда.

Высохшая хвоя облепила одежду. Села на землю рядом с крыльцом частного коттеджа и стала рассматривать эти мертвые иглы, прилипшие к ладони. Время от времени поднимала глаза на выцветшую синь воды.

Через несколько минут небо посыпало на голову жирные капли. Пруд перед домом запенился от дождя. Круги. Разводы. Всхлипы. Взволнованная гладь.

Удивительно, но красота мест, которые так долго хотела повидать, совсем не радовала.

Вернулась в Москву. В несколько недель беззаботных тусовок прокутила последнее, завязала пару непродолжительных романов, флиртовала, смеялась громким и звонким смехом. Один из новых приятелей обещал помочь устроиться на хорошее место, но потом только удивленно развел плечами: «Да мало ли что я говорил?». Кошелек опустел, и Калинина подалась в гостиницу – могла бы снова стать официанткой или танцовщицей, устроившись в кабаре, попытаться выдать себя за «чистую», но о ее теперь далеко небезупречной репутации знали слишком многие, а ночной мир полулегальной Москвы чересчур уж тесен для того, чтобы утаить в нем что-либо. Ее толкала сильнейшая злоба, девушке хотелось наказать себя за прошлую слабость, за этот громкий и звонкий смех, от которого в глубине души сама иногда содрогалась.

Опомнилась только через месяц – сутенер требовал выходить пять раз на неделе. Каждую ночь приходилось подниматься по меньшей мере в четыре номера. Когда заикнулась об уходе, долго таскал по комнате за волосы, чтобы не оставлять синяков, потом раздел, привязал обеими руками к батарее, изнасиловал, и раздвинув ноги, затолкал во влагалище рукоять ножа – в следующий раз пообещал вставить лезвием. Дал понять, что пока она не отработает хотя бы полгода, пусть не качает права.

Сидела на полу у батареи, связанная веревкой, по лицу стекала сперма. Решила, что покончит с собой, когда ее освободят – так пролежала на полу два дня: сутенер приносил только воду, но на третий день сварил ей пельменей, развязал и дал есть. После еды заставил выпить бутылку водки, а потом отправил в душ и уложил в постель. Калинина проснулась через восемнадцать часов – обезвоженная и покладистая. Постепенно восстановилась. Прислушалась к себе и отчетливо поняла: теперь ни за что не сможет решиться на самоубийство – не хватит сил, а главное, необходимого для этого остервенения, которое переполняло ее поначалу. В Арине как будто что-то выдрессировалось и свыклось.

Запах густого и плотного, как мясной бульон, пота, привычная анатомичность телодвижений, скованных теснотой, точно в бане – распаренные судороги сплетенных в узловатый канат тел, горячие и запашистые подмышки, частое дыхание. Крупные поры на коже. Волосатая рука лежала на голове Арины, сдержанная ухмылка раздвигала дряблые щеки, а щетинистые ноздри широко раздувались, хватая воздух. Ощущение механического, размазанного привычкой возбуждения мешалось с прогорклым чувством: клиент, похожий на стриженного кабанчика, затрясся и резко сжал волосы на затылке с такой силой, что они затрещали – острая боль цапнула Арину электрическим угрем. Кабанчик широко расставил ноги, а Калинина стояла перед ним на коленях, уперевшись взглядом в прыщ на внешней поверхности жирного бедра. Перевела глаза на комок черных волос из ануса – лохматый помазок щекотал постель.

Продольная и поперечная резка – восемь полуметровых математически точных гильотин строгают и рубят…

Арина ощутила языком, как прохладная и липкая резина стала горячей, пульсирующей – щедро выплеснувшееся семя, схваченное резиной, расплылось на языке приторным комочком – она вытолкнула его изо рта, набухший от спермы презерватив повис перед ней обессиленной пиявкой.

Черная блестящая лента конвейера с бодрой степенностью тащит на себе широкие банкнотные листы.

Второй клиент – сын кабанчика – сзади: царапал лопатки шершавой ладонью – когда, наконец, и он отвалился на диван, Арина смогла разогнуть ноги и поднялась. Шмыгнула к туалету, схватила мыло с чужими женскими волосами и начала тщательно мыть руки, лицо, мазать «резиновый» язык пенистой рукой, после чего провела влажными салфетками между ног.

Лазерный луч прошивает в купюре мельчайшие отверстия, которые образуют на бумаге цифру, соответствующую номиналу банкноты.

На босые ноги налипла пыль. Намочила полотенце под сильной струей горячей воды и отерла замерзшие подошвы, потом скомкала посеревший от грязи комок и бросила в угол. Пробежалась взглядом по четырем зубным щеткам в матовом стакане, пестрым и дружным, как радуга – фальшивая сплоченность щеток неприятно отозвалась внутри, вызвала отвращение.

Арина покосилась на заляпанное зубной пастой отражение в зеркале и торопливо отвела расширенные зрачки в сторону – не любила смотреть на себя сразу после «сеанса». Лицо казалось отравленным, чужим. Никелированная труба и две рубашки промелькнули в забрызганном мутными каплями отражении. Опустила глаза в черную воронку умывальника. Высморкалась и сплюнула. Не отрываясь от канализационной черноты, прихватила волосы заколкой. Вышла в коридор. Влезла в джинсы. Блузка, белая куртка с глубоким капюшоном, солнечные очки. Пересчитав деньги, взялась за холодную дверную ручку. В прихожей задержала взгляд на розовом трехколесном велосипеде и маленьких башмачках с желтыми звездочками.

Денежные купюры хрустят и скалятся, строят аппетитные глазки, блестят жемчугом, выставляют вожделенные бока. Иди ко мне, мой милый! Возьми меня, возьми! Ну что же ты, что? Не робей, дружок, я твоя, я твоя!

Больше-больше, скорей-скорей.

Шагнула в грязный подъезд. Под ногами хрустнула разбитая лампочка. Исписанные стены, разрисованная дверь лифта – смутные контуры надписей-заклинаний, клинопись и фольклор спального района. Наощупь нашла рыхлую кнопку. Бледная окружность кнопки загорелась гвоздикой – зыркнула со стены звериным зрачком. Ржавый скрип. В полумрак пахучей площадки этажа ворвался желтушный, заляпанный свет лифта. Ступила на хлипкий пол – с неприязнью ощутила судороги старой, раскачивающейся кабинки. Нажала бесцветную кнопку первого этажа, уперлась спиной в лакированную обшивку стены, задрала голову. Мыслей не было. На матовой, желчной лампе – выжженные зажигалкой круги. Синий и черный маркер, на стенах выцарапанная ножом бессмыслица.

Достала из сумочки фляжку с коньяком и сделала несколько жадных глотков. Горло обожгло. Пробрало, плечи передернуло. Лифт тряхнуло, он раззявил пасть, выплюнув Арину в гадюшник первого этажа. Молодая женщина с четырехмесячным сыном на руках ждала, когда лифт освободится, а замешкавшаяся Арина уставилась из-под черных очков на белоснежного, почти сахарного мальчика, укутанного пятнистым шарфом с далматинцами – розовые, блестящие от слюней губы пускали пузыри. При виде ребенка Калинина содрогнулась, обняла его глазами, но сразу же смутилась, поймав на себе неприязненный взгляд молодой матери, которая, судя по всему, приняла Арину за наркоманку, а может быть, за ту, кем она и является на самом деле. Солнечные очки и капюшон – действительно чрезмерная маскировка.