Майкл Корда - Богатство
Он рассмеялся.
– Что ж, Бакстер ценит деньги не так высоко, как происхождение. По Бакстеру, все дело в наследии "Мэйфлауэра", и тому подобном. С точки зрения генеалогии, единственное,что представляет интерес в Баннермэнах – то, что мой отец взял жену из Алдонов. Алдоны же восходят к Кэботам и Лоджам, хладнокровным пуританам, как мужчинам, так и женщинам. Вы знаете, что сделали пилигримы "Мэйфлауэра" сразу, как только высадились на берег?
– Полагаю, пали на колени и помолились.
– Несомненно. Но прямо после этого они повесили одного парня, которого во время плавания застукали с чужой женой! – Взрыв смеха, вырвавшийся у него, на мгновение вызвал в зале молчание. – И так они определили будущее Америки, дорогая моя, прямо на том проклятом берегу! Молитва, смертная казнь, никаких дурачеств с женой ближнего своего, и хапай у туземцев столько земли, сколько сможешь. И это, в глазах бедного Бакстера Троубриджа, овеяно аристократизмом и традицией. – Он отпил. – точнее, отхлебнул виски. – Меня бы не выбрали в "Порселлиан", если бы за меня не ходатайствовал Бакстер.
– Что такое "Порселлиан"?
– Клуб в Гарварде. Чертовски глупо, но тогда это очень много значило. Они отвергли Рузвельта, знаете, и он никогда этого не забывал. Возможно, потому и стал демократом. Такие люди, как Салтонсталлы, Чапины, Сейноты, Алдоны, Троубриджи, п о р о ж д е н и ю были достойны членства, но я был первым Баннермэном, поступившим в Гарвард, а в те дни множество народа еще считало моего деда Великим Бароном-Разбойником. Вы не представляете, сколько ненависти вызывало тогда само упоминание его имени.
– Это было очень давно, – сказала она. – Вас это все еще волнует?
– О, да, увы. Только раны, нанесенные в детстве, имеют знаение – и никогда не заживают.
Маленький оркестрик, скрытый где-то в темных аркадах, наигрывал струнную музыку, едва слышную сквозь усыпляющее жужжание разговоров. Везде были цветы, и они в сочетании с запотевшим стеклом стен и потолка, придавали залу вид огромной экзотической теплицы. Многие женщины постарше были в бальных платьях и длинных перчатках, те, кто помоложе – в нарядах, что видишь в журнале "Вог" во время парижских показов, но крайне редко – вживе. Алекса узнавала, не без зависти, модели Диора, Шанель, Ива Сен-Лорана, Унгаро, Валентино, Дживанши – платья того рода, что отрицают здравый смысл, нормальные денежные ограничения, и сами пропорции женского тела, – произведения искусства, столь же бесполезные и экстравагантные, как весь этот зал, творения "высокой моды", какие каждая женщина уже не считает глупыми и вызывающими, и, безусловно, в глубине души жаждет иметь – вроде гусарского жакета, обшитого золотой ниткой на двадцать четыре карата, и плиссированной, косо обрезанной бархатной юбки. Это были наряды, в которых трудно даже сесть, без посторонней помощи войти и выйти из такси, их может гладить лишь горничная-француженка, а стирать, вероятно, нужно отсылать в Париж, на площадь Конкорд – совершенно непрактичные, но при этом почти убийственной стоимости…
– Здесь не слишком много людей, с которыми я бы хотел поговорить, – произнес он с выражением холодного отвращения на лице. – О б щ е с т в о! – Он выплюнул это слово. – Будь я проклят, если не предпочитаю им политиков и банкиров.
– На прошлой неделе вы не были столь пристрастны к банкирам.
– Дорога моя, я никогда не встречал банкира, который не был бы в душе преступником. Ч е р т!
С выражением, позволявшим подумать, будто он только что почуял нечто неприятное, он уставился на высокого пожилого мужчину, направлявшегося к ним. Испуг – и неприязнь Баннермэна были очевидны. Если бы он был конем, то прижал бы уши к голове и оскалил зубы. Вместо этого он изобразил широкую улыбку из разряда патентованно неискренних – приоткрывшую его квадратные белые зубы, словно он находился в кресле дантиста. Он схватил и пожал руку подошедшего, тряся ее, будто качал воду из старого колодца.
– Привет, Кортланд! – прорычал он – явно считая "парень" неподходящим к случаю.
– Я удивлен, видя тебя здесь, Артур, – сказал высокий, поднимая брови. Что было, отметила Алекса, весьма примечательно – брови Кортланда были настолько кустистыми, что, казалось, жили своей жизнью – как маленькие лохматые зверьки, взобравшиеся ему на лоб Если не считать бровей, Кортланд имел благородное, хотя и комичное лицо – высокий лоб, нахмуренный, словно от постоянного беспокойства, глубокие складки на щеках, крупные нос и подбородок. В молодости он, вероятно, был красив, но постоянные усилия придать своим чертам выражение мрачного достоинства, заставили их позже затвердеть, как бетон, так что даже намек на улыбку вызывал мороз по коже. Несмотря на это тщательно культивируемое достоинство, лицо Кортландв было украшено подкрученными усиками, придававшими ему скорее тщеславный, чем лихой вид, а глаза его напоминали бассетхаунда.
– Я слышал, ты был нездоров, – сказал Кортланд, тоном, предполагавшим разочарование от того, что Баннермэн на ногах и дышит.
– Никогда в жизни не чувствовал себя лучше, – прогремел Баннермэн. – Не представляю, Корди, кто тебе такого наговорил.
От уменьшительного имени Кортланд скривился, словно Баннермэн наступил ему на мозоль.
– Элинор, например. Она сказала, что месяцами не видит тебя.
При упоминании имени Элинор лицо Баннермэна приобрело мученическое выражение.
– Ну, совсем не так долго, – возразил он. – Самое большее – месяц.
– Больше двух. Или трех. Она вообразила, что ты под присмотром врача – сидишь, закутанный у камина, попиваешь травяной чай и тому подобное… – Кортланд де Витт покосился на Алексу, затем снова повернулся к Баннермэну и опять поднял брови, на сей раз даже более впечатляюще.
Баннермэн покраснел. Она бы никогда не поверила в это, если бы не увидела – пятнами пошел, как ребенок, пойманный на вранье, начиная от щек, и до загривка. Он, казалось, удивился этому сам, словно это было забытое с детства ощущение, которое он не мог сперва определить, затем, поняв, что происходит, постарался исправится, достав из кармана белый носовой платок и промокнув лицо.
– Чертовски жарко здесь, – пробормотал он, скомкал платок и засунул снова в нагрудный карман смокинга, слегка оттопырив его.
Он отодвинулся от Алексы достаточно далеко, словно собирался притвориться, будто они просто случайно столкнулись, и на миг она решила, что так он и сделает. Затем он стиснул зубы и представил ее.
– Между прочим, Кортланд, позволь познакомить тебя с мисс Алексой Уолден. – Он взглянул на Кортланда с нескрываемым презрением. – Мой деверь, Кортланд де Витт,– вяло сказал он. И добавил с отвращением: – Юрист.
Де Витт одарил ее скорбной гримасой, без сомнения, заменявшей ему улыбку, и пожал ей руку с энтузиазмом человека, которому только что подсунули дохлую рыбу.
– Рад с вами познакомиться, – сказал он, не выказывая ни малейшей радости. – Извините, что прервал ваш разговор.
Он взглянул поверх ее головы, явно пытаясь рассмотреть с кем она пришла, но поблизости не было ни одного человека подходящего возраста. Очевидно, он надеялся, что у нее хватит такта оставить его наедине с недовольным шурином, который, как бык топтался на месте, силясь выбрать между нападением и стратегическим отступлением.
– Мне нужно кое-что сказать тебе, Артур. С тобой теперь нелегко связаться по телефону. – Де Витт в упор посмотрел на Алексу, приказывая взглядом, чтобы она удалилась, словно полицейский на месте преступления.
Она демонстративно не двинулась. Баннермэн, снова покраснев, на сей раз еще более резко, сказал:
– Между прочим, Кортланд, мисс Уолден – моя… хм… г о с т ь я.
Она подумала – не собирался ли он сказать "приятельница"?
Де Витт поднял уже не одну бровь, но обе. Вряд ли он был бы сильнее потрясен, если бы Баннермэн его ударил, чего он, казалось, мог ожидать от Баннермэна в любой момент.
– Ясно. – Он оглядел ее с несколько большим любопытством. – Вы, конечно, подруга Сесилии?
– Нет, мы никогда не встречались.
– Мисс Уолден занимается художественным бизнесом. Продала мне Бальдура.
– Что-что?
– Это чертовски хороший художник. Ты, право, должен взглянуть на его работы. Нужно покупать, пока цены еще приемлемы.
– Если они похожи на картины в Олбани – те, что Элинор отказалась держать в доме – нет, благодарю.
– У тебя ограниченный ум, Кортланд. Ум юриста. Моя сестра здесь?
– Нет, я сам по себе. Приехал только на обед. Собираюсь уйти пораньше. Элизабет не очень хорошо себя чувствует. Не стоит слишком долго оставлять ее одну.
– Она уже больше тридцати лет не очень хорошо себя чувствует. По правде, она здорова, как лошадь.
– О н а так не считает. Тебе следовало бы позвонить ей.
– Очень сильно сомневаюсь. Не думаю, что к нашему последнему разговору с Элизабет есть что добавить. Я не нуждаюсь в очередной лекции, какой я плохой отец.
