Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
— Ты наверное знаешь?
— Наверное.
— Нужно все-таки посмотреть еще раз.
Она посмотрела.
— Никого нет. Дождь прогнал их домой.
— А кто кидал камни?
— Мальчишки, скорее всего.
Он убедился. Нервы, натянутые донельзя, сдали, как будто он вдруг сразу лишился сил.
Две ночи без сна, безумные волнения, смерть кучера, одно к одному. Кончено, он свалился, зевнув от усталости. Лавка, пойти поработать немножко, успел подумать он, но сквозь сон. В конце концов кушетка не так уж плоха. Совсем наоборот. И голова его резко упала на грудь.
XXXII
Никто из завсегдатаев дома Силвестре не был свидетелем утренних событий. Редкая цепь совпадений, случайностей или что-то в этом роде.
Доктор Нето уехал в Фонтерраду еще на рассвете: третья жена крестьянина Гонсалвеса снова рожала. Старик в свои почти семьдесят лет неутомимо трудился на ниве воспроизводства жизни (пятнадцать живых сыновей плюс тридцать пять внуков и правнуков), но он хотел еще: пока не отжата последняя капля, — сбор винограда продолжается; патриархальное чудо.
Падре Авел в семь утра, отслужив мессу, отправился в Коргос, бесстрашно пустив свой осторожный экипаж по ухабистой дороге (ежемесячное собрание протопресвитеров; эти периодические ассамблеи духовенства носили чисто религиозный характер, речь шла не о политике, как старались изобразить городские агитаторы, координировать, ориентировать, углублять святую католическую доктрину; на собственном же форуме, форуме духа, он признавал одну-единственную политику — политику спасения душ).
Дона Виоланте воспользовалась отъездом брата (много лет на ее обязанности лежало одевать ангелов для процессии богоматери Монтоуро, а тут как раз еще один праздник на носу), чтобы переговорить с доной Серафиной Телес, собственным своим поставщиком крыльев, туник, сандалий и нимбов.
Дона Клаудия провела этот день в Монтоуро, не считая малозначащих частностей, так, словно она провела его на луне, правда, ей почудилось какое-то волнение на улице (собственно, она узнала об этом от учеников, немногих, которые пришли в этот день в школу), но так как она жила тут же, в школьном здании, закончив урок, ей удалось, минуя улицу, укрыться у себя, в зальце с журналами и вышивками, раскрыть футляр с принадлежностями для выжигания и уйти с головой в черные тополя и облака — пейзаж для диванной подушки, которую она собиралась поднести доктору Нето к рождеству.
XXXIII
— Набег дикарей… Им что чужой двор, что рыночная площадь в Коргосе. Моя воля, я бы встретила их кнутом.
— Кто бы мог подумать. Дом наших друзей в такой опасности, а нас никого нет. По всему судя, староста не смог с ними справиться.
— Стоит взглянуть на окна.
— Чего нагляднее. Власть, позволяющая подобное безобразие, уже не власть, а пустое место; ну, ничего, председатель палаты узнает обо всем. Я об этом позабочусь.
— Не забудь про Антунеса. Говорят, он был среди этих смутьянов. Давно пора гнать его из церкви. Вора миловать, доброго погубить.
— Никогда не мог бы предположить, что Антунес…
— Цыпленку нужна наседка, а вору — лишь бы удобный случай, к тому же наследственность у него дурная, я сто раз тебе говорила.
— В самом деле, бить стекла…
Большая керосиновая лампа на голландском столике не то золотила, не то серебрила чайные чашки, полупустые рюмки. Медленное угасание огня, настойчивый шум дождя в ночи, мягкие кресла убаюкивали разговор, фразы падали в тепло комнаты все с большими и большими паузами:
— После обеда явилась полиция, взяли слепого с учеником.
— Теперь они ответят перед судом человеческим.
— Поделом вору и мука.
— Если она будет. На этот раз, если бы девушка не выдала отца… Но все же, подумайте, пойти против семейной морали…
— Отвратительно, падре Авел, вы правы. Но они все таковы.
— В любых краях, в любых морях. Народ тем не менее имеет и свои добродетели. Свои достоинства.
— Еще бы! Распутство, поножовщина, убийства.
— Да, да, то, что случилось, не сулит ничего хорошего.
— Ничего, ничего хорошего…
XXXIV
Трепетные блики огня играли на лицах и преображали их: глаза падре глубже ушли в орбиты, нос еще больше блестел и, казалось, смотрел в сторону; щеки доны Виоланте надулись, словно она набрала в рот воздуху; стала явной скрытая чувственность в губах доны Марии дос Празерес; бледность Алваро Силвестре наводила на мысль о лимоне или о мертвой желтизне лиц идиотов; дона Клаудия, нет дона Клаудия осталась такой, какой была, чистой, самой собой; ее не тронул огонь, не коснулась тень, душа прозрачная, как мед, избегла наваждения, губительного для остальных; что ж, это значит всего лишь, что души других не так прозрачны.
На первый взгляд вкус к научному истолкованию жизни, столь свойственный духу доктора Нето, не очень увязывался с подобными заключениями. Но если хорошенько подумать, заключения эти исходили из реальной основы: из психологических и моральных перекосов, присущих каждому из них. Он знал их всех как свои пять пальцев, знал так хорошо, что без труда, не выдавая себя, мог бы предсказать, чего можно от них ожидать; он видел их искаженными и видел их теми, что они есть; ослепшие, сбитые с толку пчелы, вместо меда выделяющие желчь.
— Ну, доктор Нето, что же вы замолчали?
Он не заставил себя просить:
— Я думаю, непременно должна быть поговорка более или менее такая, дона Виоланте: пусть каждый смотрит на вещи теми глазами, какие у него есть.
— Теми, какие даровал ему бог.
— Можно и так. А вот у меня скорее всего катаракта.
— Катаракта?
— Да. Вообразите, я тщательно размышлял, я шел от догадки к догадке, и вот я почти готов признать, что смерть Жасинто так же важна, как и разбитые стекла.
Дона Мария Празерес подумала: светящийся профиль погас, золотая монета стерлась, все стало темней и бедней; но она возразила доктору, хрипло, категорически:
— Сколько философии вокруг какого-то кучера, доктор.
Падре Авел поднял правую руку, стараясь умерить страсти:
— Что прошло, то прошло, как говорил, не знаю кто. Может быть, маркиз де Помбал после землетрясения: мертвецов следует хоронить… Не очень в точку, потому что мы, как я вижу, никак не можем похоронить Жасинто… Но спокойствие, спокойствие, давайте все-таки его похороним и подумаем о живых. Что слышно от Леополдино, дона Празерес? Нет ли еще письма?
Отчего так холодно? Деверь еще одна ее мечта. Она взглянула на почти угасшее пламя и на мгновение увидела его, он сидел у огня и рассказывал свои небылицы: каннибалы, Соломоновы копи. Она простила ему его негритянок, водку и даже улыбнулась, но, подняв глаза, увидела мужа, бесформенной глыбой развалившегося в кресле. Образ Леополдино исчез, улыбка тоже; хватит, хватит иллюзий, она вновь опустила голову; черные волосы сверкнули.
— Нет, падре Авел, он не писал больше.
Алваро Силвестре продолжал быть таким же, как до ужина. В душевном столбняке. То не была привычная его холодность, переходящая, как правило, в крайнее отчаяние. То не было полное погружение в угрызения, страхи, сомнения, скорей, некая летаргия, под крылом которой воспринимается все, но заторможенно, как во сне.
Вечер прошел в странной внутренней безмятежности; ни один комментарий, ни одно упоминание о преступлении не задевало его; только когда падре спросил о Леополдино, что-то поколебало зыбкое его спокойствие. Он начал думать, что бы это могло быть. Он был одет до сих пор в тот самый овчинный тулуп, в котором ходил в Коргос, и, сунув руку в карман, нащупал бумажку, скомканную второпях в кабинете Медейроса; «…честью моей клянусь, что всю свою жизнь грабил… у прилавка, на ярмарках… из имущества, принадлежащего брату моему Леополдино… Клянусь также, что меня подстрекала дона Мария дос Празерес Пессоа де Алва Саншо Силвестре, моя жена… и я крал везде». И смутная, но грубая догадка, что, описав порочный круг этих дней, он вернулся к исходной точке своих страданий, ранила его в самое сердце, он резко встал с пустой бутылкой в руке. Доплелся до двери, готовый рухнуть на каждом шагу, и закричал так, что никто не понял, просьба это или протест:
— Бренди есть в этом доме? Есть бренди в этом доме в конце концов?
XXXV
На следующее утро деревенская улица, полная народу, кипела разговорами. Важная новость: Алваро Силвестре, вот кто рассказал о любви Клары и рыжего слепому, о любви и обо всем прочем, потому что ведь рыжий и Клара ну зашли далеко, хотя дьявол их знает там, что у них было и чего не было. Силвестре застал их в сарае гончарной мастерской в шестом часу утра, понесло его к мастерской в такую рань. Застал, значит, на месте преступления, а уж потом…
— Что потом?
