Карлос Оливейра - Современная португальская повесть
В доме по-прежнему было тихо, как в огромном высоком склепе. Он перевел взгляд на окно. Там, где кончается тропинка, появилась плотная толпа. Впереди шел староста. Алваро Силвестре поискал глазами — где же Клара? Ее не было, но другие показывали пальцами в сторону дома, может быть, они обвиняли хозяина.
Толпа ввалилась во двор. Словно демоны во гневе. Чего им надо в конце концов? Потребовать у меня ответа, конечно, растерзать меня. Он дотянулся до окна и запер створки. Волнение там, внизу, росло, жуткие голоса бились о стены, и стены, казалось ему, шатались.
Он продолжал сидеть в кабинете, безучастный, ждущий, чтобы они вошли и убили его, и вдруг сообразил, что можно удрать. Падре Авел, право на убежище, церковь неприкосновенна. У него не было уже сил, но, если выбирать между бегством и смертью, которую обещал шум за окном, что делать, придется одолеть внутреннюю лестницу, потом в сад, — бежать, спасать шкуру.
XXIX
Но план его тут же расстроился, потому что, как только он отворил дверь, явилась Мариана.
— Хозяин, во дворе народ, пришли поговорить с вами. Староста принес известия.
Земля ушла из-под ног, все вокруг зашаталось, он упал бы замертво, если бы не появилась в глубине коридора жена, это придало ему духу: моя жена, моя опора.
— Убили его, а вина на мне.
Давным-давно она привыкла к его преувеличениям, галлюцинациям, ужасам, глупостям, и все же ей стало страшно; бог знает чего можно было от него ожидать, но недавняя попойка, осквернение портретов Алва, его мужицкие словечки, низкие попреки хлебом были еще не забыты.
— Оставь меня.
— Не уходи, не бросай меня одного.
Он боязливо косился на лестничную площадку, куда достигал шум со двора.
— Ты должна выслушать, они могут меня убить, а я не хочу умереть с грехом на душе.
Он отвернулся, удрученный, слова давались ему с трудом, он брызгал слюной:
— Вчера, рано утром, я не спал, очень хотелось пить, и я пошел со двора — побродить, думал, может быть, дождь, роса. Дошел до сарая мастера Антонио и услышал их разговор, — внутри, — рыжего и дочки слепого, они были вместе там, где скот, и они говорили о тебе.
Она взглянула на него, спокойная.
«А как же хозяйка с ее любовью, Жасинто?»
«…Я только говорил, что дона Празерес ела меня глазами».
Ей захотелось кричать, «…она шла под руку с отцом, вся в белом, под рокот органа и перешептывания приглашенных… уже рождался крик, крик, который ей суждено подавлять».
— Смеялись над нами, над нашей жизнью. Когда я вернулся домой, он сидел во дворе и чистил лошадиную упряжь под старым орехом. Я пошел в магазин, думал целое утро, потом приказал позвать старика, сказал ему, что его дочка валяется с кучером на соломе в овине по ночам. Он ушел, и случилось то, что случилось, я всего-навсего дал ему кончик клубочка, но вина на мне, Мария.
Она наконец закричала:
— Они тебя не убьют, не трясись, никто не отнимет тебя у меня, мне суждено терпеть мое счастье до конца дней, пока бог не вызволит меня из этого ада, из этого дома. Меня тошнит от тебя, тошнит, можешь ты это понять? О чем, ты думаешь, я мечтаю? Мечтаю все время, всего лишь мечтаю. Как бы забыть о твоей постели, о хлебе с твоего стола. Не думала, что кто-нибудь это заметит, ну а теперь ненавижу окаянного рыжего, хоть он и умер, можешь радоваться, ненавижу его, он догадался о том, что было только мое, такое, такое мое, что я бы спрятала это от самой себя, если б могла.
XXX
Небо снова заволоклось, сеялся частый мутный дождик, но толпа во дворе даже не шелохнулась. Потоп и тот не разогнал бы их, не то что это занудство вместо дождя.
Мужчины, заскорузлые, как неподатливая здешняя земля, которую они заставляют родить кукурузу и вино, их грязные дети-оборвыши, их жены-старухи смолоду.
Снова Мариана:
— Староста…
Староста, конец всему. Не дослушав, он пошел на площадку.
Она появилась, как привидение, бледной, бесшумной тенью. Словно тайная сила заставляла ее исполнять некий обряд не от мира сего: медленная поступь, снежный огонь лица, от которого делалось страшно, спокойствие и, наконец, эта ее нечеловеческая неподвижность, за которой угадывалась огромная, почти взрывная энергия.
Удивленный староста сорвал с головы шапку.
— Люди пришли… — Он запнулся и начал крутиться на одном месте, как испорченная шарманка. — Люди пришли, значит, они пришли…
— Я вижу, что они пришли, а теперь пусть уйдут по той же дороге. Мой двор не площадь для сходок, я полагаю…
Он был уязвлен в своей амбиции представителя власти.
— Прошу прощения, но как староста я имею право…
— Устроить в моем доме базар.
— Оборони бог, вовсе не так. Я пришел рассказать о том, что мне удалось сделать: я задержал слепого и его подмастерья, и парень уже сознался, что они с мастером подкараулили рыжего на тропинке, парень ударил его дубиной, взвалил на осла, они привезли его к морю и бросили в воду. Зачем в воду, дьявол их знает. Могли зарыть на месте или где угодно. Ну, все равно. Я подумал, вас, может быть, интересует все это, рыжий служил в усадьбе, он как бы из вашего семейства, так сказать. Я пришел еще, чтобы осмотреть его комнату, по закону положено, вдруг найдется улика, какие-нибудь бумаги, любовные письма, ну, сами понимаете, такие вещи иногда все могут открыть. Слепой не сказал ни слова, а парень, это ясно, убил по приказанию. Но я не хотел вас беспокоить никоим образом.
Он говорил быстро, опустив глаза в землю, вертя шапку в руках, и с огромным облегчением услышал:
— Мариана, отведи сеньора в комнату кучера…
Староста и служанка начали подниматься по лестнице, когда она добавила:
— И проводи его потом до ворот.
Алваро Силвестре оставалось только снова подняться к себе и отпустить одно из кучерских крепких словечек. Но он должен был признать, что она его поразила, — мертвенно-бледная, ослепительная, не женщина — призрак, кто устоит перед призраком; тем более что за этим видением вставало другое — он сам, бездомный бродяга, шлепающий по корявой дороге от деревни к деревне, побирающийся Христа ради.
Дождь припустил сильнее, мутное утро висело над деревьями. Пока староста поднимался на чердак над конюшнями, дона Мария дос Празерес обводила глазами толпу. Промокли до костей, но умирают от любопытства, сроду им бы тут не бывать, если бы не скандал, черные грубые фигуры, суровые лица, черты будто вырезанные из жесткого дерева, котомки, сопливые дети, вся эта грязь; противно, невыносимо.
Крестьяне чего-то ждали. Слышно было, как дождь хлещет по веткам, по навесу веранды. Тишина, плеск воды, неподвижная фигура на лестнице вверху делали все странным, почти нереальным. Внезапно она протянула руку:
— Вон.
Мальчишки спрыгнули с веток ореха и подошли к матерям, старики стряхивали ладонью дождь с терпеливых лиц, женщины цедили что-то сквозь зубы, но толпа потекла обратно в ворота как будто без особого сопротивления. Она все еще стояла, простерши руку, повторяя:
— Вон… вон… вон…
Если бы не гневное подергивание лица каждый раз, когда она роняла это слово, можно было подумать, что не она этими монотонными повторениями подталкивает толпу, а толпа, как бы изрыгаясь толчками из ворот, сама подстрекает ее своим ритмом.
XXXI
Он слышал ее властные возгласы и шептал:
— Вот женщина, боже правый.
Он решился приоткрыть одно из окон, собственными глазами увидел исход темного сборища, это чудо, и даже простил ей недавние оскорбления: «…меня тошнит от тебя, тошнит, можешь ты это понять?» За то, что она сделала, за то, что темный людской прилив откатывал и мир возвращался, мир и покой.
Ненадолго, впрочем. На улице прозвучали угрожающие возгласы. Ветер поднимал с земли листья, и они липли к мокрой одежде. Кто-то бросил камень. Зазвенели осколки. Камни не долетали до окна, откуда он следил за отступлением вражеского полчища. Все же звук разбитого стекла заставил его отпрыгнуть. Он услышал размеренные шаги жены в коридоре. А если выйти и заговорить с ней снова? Попросить защиты? На это у него не хватало смелости. Его спасла Мариана, вернувшаяся после того, как сопровождала старосту в его безуспешном обследовании комнаты рыжего. Он услышал, как она возилась на кухне, и позвал ее. Девушка тотчас прибежала, возбужденно выложила ему подробности преступления и сказала, что слепой и его подмастерье арестованы, сообщила, что думает по этому поводу староста, но ему единственно, что нужно было знать, — есть там, внизу, толпа или нет, и он только тогда успокоился, когда служанка заверила, что нет, нету.
— Ты наверное знаешь?
— Наверное.
— Нужно все-таки посмотреть еще раз.
Она посмотрела.
— Никого нет. Дождь прогнал их домой.
— А кто кидал камни?