Паул Гласер - Танцующая в Аушвице
Я слушаю его рассуждения о геополитических перспективах, о Великом немецком рейхе, но ничего ему не отвечаю. Для меня существуют только “здесь” и “сейчас”. И атмосферу этой маленькой конторки я хочу удержать как можно дольше.
На одной из наших “планерок” я случайно узнаю от Курта, что по вечерам эсэсовцы чаще всего коротают время вместе. Ведь в конце концов они тоже сидят в концлагере вдали от дома. Собираясь, они шутят, выпивают, поют, но и это все быстро приедается. И вот однажды, собравшись с духом, я беру быка за рога и предлагаю во время этих вечеринок устраивать танцы, а я буду аккомпанировать на пианино. Я знаю множество немецких песенок. Курт отвечает уклончиво, однако через пару дней мне велено идти с ним на вечеринку. Судя по всему, он обсудил с сослуживцами мою идею. Я должна перед ними танцевать. Поскольку мое тюремное одеяние, понятное дело, не порадует их взоров, Курт заботится о том, чтобы снабдить меня приличным нарядом и элегантными туфельками.
Под охраной солдата я отправляюсь на один из складов. Там высятся горы одежды, снятой с отравленных газом людей. Пальто к пальто, обувь к обуви, платья к платьям. Всем этим заполнен огромный ангар. Я примериваю разные наряды и беру одежды больше, чем мне требуется на эсэсовскую вечеринку. Укладываю в мешок два платья, нижнее белье, носки, три блузы и два свитера. Еще беру пару мальчуковых ботинок, они мне как раз впору, и три пары дамских туфелек для танцев. Мальчуковыми ботинками я тут же заменяю свои вконец разбитые туфли со стертыми подошвами. И тут же натягиваю “новые” носки, а под свою лагерную робу поддеваю свитер. Он оказывается очень кстати, сейчас как раз середина зимы. Еще я прихватываю парочку расчесок и заколок для волос, все это лежит в боковой комнате. Платья и прочую одежду я отношу в контору и прячу в глубоком ящике под своим столом. Марте и Рашели я отношу в барак неброское нижнее белье и несколько пар носков.
С наступлением вечера я возвращаюсь в контору и переодеваюсь. Потом укладываю волосы. После того как полтора года назад меня здесь впервые побрили наголо, эта процедура со мною, как и с большинством заключенных, повторялась не раз. Однако я уговорила Курта распорядиться, чтобы меня больше не стригли под ноль. И вот в своем новом платье, с элегантной прической я репетирую несколько танцевальных па, массирую ноги, чтобы согреть их, вернуть былую упругость, и жду Курта, который должен за мной зайти.
Так я оказываюсь на вечеринке эсэсовцев. Уютный интерьер их “барака” дополняет пианино в углу. Граммофон здесь тоже имеется. Шумно, запах алкоголя и густой табачный дым. Когда мы входим, все оборачиваются на нас с Куртом. Я удивляюсь при виде женщин, прежде всего из числа наших жутких надзирательниц. Директора завода Шрёдера среди собравшихся не наблюдается. Судя по всему, это не его уровень, он проводит досуг с коллегами из лагерной верхушки. Кое-кто из присутствующих уже сильно набрался. Вразнобой тянутся немецкие песни, вроде Susse Heimat и Warum ist es am Rhein so schon[84].
И вот начинается. Эсэсовцы требуют, чтобы я станцевала им под музыку из граммофона. Я объясняю, какую пластинку поставить. Курт поднимает руку. Становится тихо, я представляюсь и рассказываю, какой танец я буду танцевать. Звучит музыка — и я танцую. Это мазурка. Сперва медленно, потом быстрее. Затем я танцую еще три танца, через полчаса концерт окончен. Никто не хлопает. Заключенным не положены аплодисменты. В качестве вознаграждения я получаю буханку хлеба, и меня отправляют назад в барак.
Уже на нарах я рассказываю Марте и Рашели о своих приключениях, а потом делю на три части хлеб, который принесла сюда под одеждой. Его нельзя выставлять на всеобщее обозрение. Здесь каждый голоден, и можно нарваться на неприятности. В темноте мы съедаем хлеб, а потом, счастливые, проваливаемся в сон. На следующее утро я снова надеваю лагерную робу и возвращаюсь к работе в конторе. Разве что вместо моего изношенного полосатого тюремного халата на мне теперь свитер, а под ним блуза. Не слишком броско, но все же. Когда Курт видит меня в таком виде, он улыбается, но ничего не говорит и уходит на завод. Ближе к вечеру он сообщает мне, что сегодня я опять буду выступать. В конторе мне выдают дополнительное питание, я чувствую себя чуть более здоровой и окрепшей. Я выступаю все чаще, почти каждый вечер я танцую, пою немецкие песенки и играю на пианино. После этого получаю в награду какую-нибудь еду, чаще всего буханку хлеба — как и в первый раз.
Курт становится все более разговорчивым со мной, рассказывает о доме, о том, что война может окончиться поражением немцев, о жутких лагерных ночах. Со своими коллегами он не имеет права говорить ни о чем таком, и прежде всего — о плохом исходе войны. Так думать не положено, эсэсовец должен свято верить в Endsieg[85], но со мною Курт чувствует себя чуть более свободно. Это, конечно, не темы для обсуждения с женщиной, но во время наших бесед жизнь для него снова возвращается на круги своя, из нее уходит напряжение.
В один из вечеров, станцевав перед немцами, я беру слово и предлагаю им разучить новейшие немецкие танцы. На самом деле все танцы родом из Парижа и Лондона, но кто ж теперь это поймет. Я выбираю танцы, исполняемые под старые мелодии, никакого джаза или свинга, поскольку все это “entartet”[86]. Я показываю один танец, но он не вызывает интереса. Большинство собравшихся — совсем простого происхождения, а потому желают танцевать исключительно польку, на худой конец вальс. Договариваемся, что завтра начнем вечер с разучивания танцев. И так я начинаю вести свой новый “класс”.
Поначалу все немного скованны. Многие к такому не привычны. Выросшие в деревне грубияны и невежды, они стесняются раскрыться. Да и не у каждого на первых порах получается. Некоторые остаются сидеть в сторонке, потягивая пиво и шнапс, но проходит несколько вечеров, и дело идет на лад, подтягиваются самые последние. Во время уроков танцев в обязательном порядке приходится изучать этикет. Как кавалер приглашает даму? Как это сделать правильно, а как неправильно? Не класть руку на ягодицы партнерши, к чему сознательно стремятся некоторые. Задавая вопрос, чуть наклониться вперед с прямой спиной, а дамы после танца делают книксен…
Из дня сегодняшнего все это выглядит дико. Я учу эсэсовцев этикету в Аушвице.
Каждый вечер после одиннадцати я должна возвращаться назад в свой барак. Курт доводит меня до конторы, где я снимаю с себя вечерний наряд и переодеваюсь в лагерную робу. Оттуда я иду в барак уже одна, а Курт возвращается назад — болтать, петь и выпивать. От Курта я узнаю, что многие мужчины находят в лагере женщин для интимных утех.
Ко мне до сих пор пока еще никто не лез. Один малый как-то пытался меня облапать, но на вечеринке, под взглядами коллег, его попытки не увенчались успехом. Судя по всему, несмотря ни на что, я все еще достаточно привлекательна, думаю я с некоторой гордостью. И это одновременно внушает опасение, что рано или поздно моя привлекательность сыграет со мною злую шутку. Как я сумею противостоять натиску какого-нибудь хама?
Когда в один из вечеров Курт доставляет меня назад в контору и я раздеваюсь, он продолжает смотреть на меня. Мы оба смотрим друг на друга и ничего не говорим. И тут он делает ко мне шаг. Я чувствую его дыхание. Его глаза совсем рядом с моими, и взгляд этих глаз серьезен, до боли серьезен. Мы бросаемся в объятья друг друга, падаем на пол поверх соскользнувшей с меня одежды и занимаемся любовью. После того как все заканчивается, он очень смущен и тих. И явно пребывает в растерянности. Я смотрю на серьезного молчаливого мужчину, который так беспокоится о своей оставшейся дома семье. Я утешаю его, глажу по волосам и тихонько что-то нашептываю. “Не мы придумали все это Schweinerei[87], живи лишь этим моментом…” Какое-то время мы тихо лежим рядом. Потом Курт встает, натягивает брюки и куртку. Бегло целует меня и возвращается назад, на свою эсэсовскую вечеринку. Я медленно одеваюсь, причесываюсь и думаю о таком скромном, таком застенчивом Курте. Наконец-то он дерзнул переспать со мной, и я решаю, что в этих гнусных обстоятельствах будет правильным влюбить его в себя. Нам будет так кстати найти утешение друг в друге. К тому же с Куртом я буду чувствовать себя защищенной от приставаний других охранников, они наверняка станут распускать руки, особенно в пьяном угаре… О контрацепции я теперь могу не беспокоиться. Когда я думаю о том, что никогда теперь не смогу иметь детей, на душе у меня пусто и тоскливо. Но в отношениях с Куртом это даже кое-какое преимущество.
С той поры мы с Куртом после танцевальных уроков бываем вместе. Немного любви посреди отчаянья, в самом центре этой фабрики смерти. Пусть даже эта любовь порождена самыми жуткими условиями, но она дарит нам мгновения свободы и действует на меня исцеляюще. С этой любовью я чувствую себя намного лучше.
