Щепа и судьба (СИ) - Софронов Вячеслав
Вот первым Черчилль свою собаченцию подзывает и подает ей булку белого хлеба. Вот только она у него с одной стороны чистая, а с другой — горчицей намазана. Собака только пасть открыла, хотела откусить, а он ей другой конец с горчицей сует. И говорит: «Это по-нашему называется: политика кнута и пряника. Все как положено».
Ладно, Рузвельту собаку приводят, а он похитрее будет: разрезал батон пополам, положил туда здоровенный кусок колбасы, а сверху — горчицу. Вроде вкусно, собака откусит, а из глаз слезы. Он и говорит: «Обещаем одно, а получается другое. Куда ей деваться, жрет!»
Тут Сталину собаку ведут. Он ее хвать за морду и меж колен зажал. Хвост ей поднял и ложку горчицы туда. Ну, та, бедненькая, и взвыла. А он ей тем временем ведро горчицы под самую морду. Той деваться некуда, воет, но жрет из ведра горчицу. Чего ж делать-то? А Сталин и говорит: «Вот ведь у нас как: добровольно и с песнями».
Бабуля тихонько хихикнула, словно сама присутствовала на этом конкурсе, и спросила:
«Ну, как тебе анекдотец? По душе или не очень?»
«Да, хороший анекдот, — отвечаю. — Неужели за такой срок давали?»
«А чего мне врать-то? Я ж сказала тебе, у меня этот самый анекдот в личном деле записан. Не отвертеться… Все как есть рассказала. Может, теперь и не садят за такие, но народ все одно что-нибудь да придумает. А уж власть решит: стоит забирать за это или пождать чуть… Ну все, сынок, пошла я, а ты думай, кому и где анекдоты те рассказывать. А то тоже намажут одно место горчицей и петь заставят», — с этими словами она закрыла дверь и скрылась. Я же остался стоять один на улице, жалея, что отпустил старушку. Могла бы еще много чего рассказать. Но мне и этого хватило…
На другой день нас повезли до ближайшего городка, где мы должны были пересесть на поезд. Ехали по дороге меж цветущих полей, сплошь покрытых неизвестными мне желтыми посевами.
«А что это там растет?» — поинтересовался у очередного соседа.
«Как что, русская горчица, она за рубежом большим спросом пользуется, на импорт идет, валютой за нее платят».
И действительно, русская горчица с некоторых пор стал пользоваться большой популярностью на Западе, видно, имеет она свое особое свойство, которое в тех странах они достичь не могут. Может, земля у нас такая, что растению этому свою особую горчинку передает? Не зря у нашего народа, на такой горчице взращенного, и дело ладится, и песни поются… Нам тот рецепт хорошо известен, а вот как западных друзей тому научить, тут специальный дирижер нужен. Может, когда и найдут такого…
КУДА УШЕЛ МЕНДЕЛЕЕВ?
В Тобольске существуют четыре, так сказать, «священные коровы», которыми тоболяки непомерно гордятся: Дмитрий Менделеев, Петр Ершов, Александр Алябьев и Семен Ремезов. Правда, память о сибирском зодчем и картографе тоболяки хранят несколько изолированно от остального научного мира, но тем не менее его строения, пусть и в малых количествах, но присутствуют в бывшем стольном городе.
Если говорить о тобольских памятниках, то первым из них стал обелиск на Чувашском мысе покорителю Сибири — Ермаку. Не знаю, стоит ли причислять сюда гипсовые скульптурки вождю мирового пролетариата, которые в изобилии заняли все мало-мальски значимые точки как нижнего, так и верхнего города. Появившись незаметно, они столь же незаметно исчезли в годы перестройки, и вряд ли кто ответит, где они в данный момент находятся, да и вообще, существуют ли они, в чем я лично сильно сомневаюсь.
В первые десятилетия советской власти культурная жизнь Тобольска находилась в зачаточном состоянии, и, возможно, поэтому даже речи не шло об установке памятных монументов кому-то из наших известных земляков. Не проводилось ни художественных выставок, ни вернисажей, хотя уже в послевоенные годы были открыты художественные мастерские, где местные мастера-живописцы занимались в основном оформительской работой. Среди них могу по памяти назвать Григория Бочанова, Петра Токарева, Руслана Рыжикова, Валерия Карабанова. У всех у них были свои живописные работы, но собрать их вместе и выделить помещения для выставки местные власти долгое время не считали нужным.
Чуть позже появился то ли сосланный, то ли приехавший в Тобольск по собственной воле, художник-живописец Остап Павлович Шруб. Судя по всему он окончил какое-то художественное заведение, воевал и во многом был личностью примечательной, хотя бы уже одним тем, что жил в верхней части ризницы Софийского собора, где сам топил огромную печь, таскал воду и стойко пережил все прочие прелести неблагоустроенного жилья. Большинство его картин отличались яркими и сочными красками, но при этом в большинстве своем несли в себе военную атрибутику: перископ, колючая проволока, сгоревшие танки и прочее.
Еще будучи студентом, мне удалось познакомиться с ним. Он не особо возражал против моих незваных визитов, и я смело пользовался этим, частенько без всякого приглашения заглядывал в его «келью», как он называл свои покои. Но разница в возрасте давала о себе знать, и потому настоящей дружбы меж нами как-то не сложилось. Через несколько лет он уехал в Тюмень, а в Тобольск перебрались из разных мест молодые художники, которые сумели убедить местное руководство в необходимости городских выставок, и первая из них открылась не где-нибудь, а в северном приделе все того же Софийского собора.
Наиболее теплые и добрые отношения сложились у меня с нашим соседом, жившим через два дома от нас, скульптором Николаем Васильевичем Распоповым, которого мы все по-соседски именовали «дядей Колей». Он сам срубил себе дом на склоне Казачьего взвоза, в верхнем этаже которого проживала его семья, а внизу помещалась мастерская. Больше всего бросался в глаза, когда спускался к нему в мастерскую, стоящий в центре ее огромный чан, весь заполненный глиной голубого цвета и залитый до краев водой. То был поделочный материал для его скульптур. При этом он резал из дерева интересные композиции, и многие из них приобрели московские, питерские и другие крупные музеи страны. Даже ручки на дверях были в виде смешных человечков или звериных голов. Одно слово — дом-сказка.
Он частенько просил нас, подростков, позировать ему для какой-нибудь скульптуры. Не знаю, по какой причине, но город не счел нужным заказать ему что-то для увековечивания памяти наших земляков. Единственное, что мне запомнилось, это то, как он пытался восстановить скульптурку ангела на могиле П. П. Ершова, но раз за разом она подвергалась разгрому местных варваров. Так и стоит поныне памятник поэту-сказочнику без верхнего завершия, и не нашелся пока человек, кто бы довел начатое им дело до конца.
Зато Николаю Васильевичу поручили собрать привезенную по частям в контейнерах гипсовую скульптуру Д. И. Менделеева и установить ее рядом с бывшим Губернским музеем, здание которого в то время занимал Дом пионеров. Несколько лет части скульптуры простояли под открытым небом без всякого внимания, пока наконец было решено начать их сборку. Для начала решили возвести пьедестал под памятник. Отливали его незатейливым дедовским способом из цементного раствора в деревянной опалубке, следы от которой пропечатались, как ребра на скелете, и явственно просматривались до конца существования монумента.
Сверху же по частям собирали целую скульптуру (автор проекта, к сожалению, мне неизвестен). В результате сборки прорисовалась фигура сидящего в кресле человека преклонных лет с длинной, до середины груди, бородой. Одна рука у него свободно витала в воздухе, как бы ища опору, а другая лежала на колене, придерживая какую-то книгу.
На бетонном постаменте высотой под два метра укрепили табличку с надписью: «Дмитрий Иванович Менделеев», чтоб никто ненароком не принял его за сбежавшего из Европы в Тобольск Карла Маркса или иного пролетарского вождя. Сверху памятник покрыли кузбаслаком, черным, как сапожная паста, поскольку иные красители на складах города отсутствовали.
Как такового торжества по случаю открытия памятника не помню. Его приняли как данность, и со временем рядом с ним стали изредка появляться полуувядщие букетики цветов, которые с такой же быстротой куда-то исчезали. Проходящие мимо него по вечерам, возвращающиеся со службы старушки поначалу вздрагивали и испуганно крестились на Чернеющую в полумраке и недобро поблескивающую фигуру великого химика, но постепенно и они привыкли к его сумрачному облику
