В. Коваленко - Внук кавалергарда
Из одного только что подъехавшего КрАЗа вылез дородный мужчина с железным ящиком под мышкой и, взяв лопату принялся копать под задними колесами ямку в песке.
«Что он делает?» — с удивлением гадал я, наблюдая за толстопузым шофером.
Но тут открылась дверь братишкиной машины, и Вовка положил на сиденье спиннинг и винтовку.
— Ну что, помчались на культурный роздых, — весело сказал он, залезая в машину.
— А что этот мужик делает? — спросил я, указывая на копателя.
— Он ключи свои немецкие прячет. Сейчас выкопает ямку, положит туда ящик с ключами и наедет на него колесами машины. Чем тебе не сейф, — разъяснил он мне со смехом.
Толстопузый сделал один к одному, как предсказал братишка, и, довольный, поковылял в большой курятник, на ходу прокричав шоферам: «Тише едешь — шире морда».
Братишка завел машину и покривился: «При чем здесь директор бани, если гром поросенка убил?»
Но тут к машине дородного водилы подскочили двое молодых парней с лопатами и принялись шустро копать под колесами.
— А это кто? — изумленно поинтересовался я.
— А это воришки, ящик из сейфа воруют, а потом за магарыч вернут. Есть у нас такая слабость пошутить над хитрыми, — объяснил спокойно Вовка, трогаясь с места: — Да, с куриными мозгами фазаном в жизнь не станешь. Вот тебе и сейф, — хохотнул он.
— Почему у тебя не воруют? — щелкая затвором винтовки, поинтересовался я.
— Я немецкие ключи не вожу с собой, — и тут же принялся предупреждать: — Ты смотри, винтовку не утопи, у друга взял на время. Сейчас высажу тебя на берегу, а вечером заеду за тобой. Мне еще куст откачать надо, — говорил он.
— А что такое куст? — наивно спросил я.
— Hy, куст — это такие у нефтяников железные причиндалы. А ты все равно не поймешь, да и зачем тебе это, — с безразличием сказал он, сворачивая с трассы.
Мы остановились у большого озера или болота, сам черт не поймет, что это был за водоем. Но огромадный. С живыми тряскими берегами и низкорослыми чахлыми березками окрест его.
Я пошел по зеленому от травы и проседающему под ногами бережку к воде. Братишка предостерегающе крикнул от машины:
— Тут осторожней прогуливайся, а то болото засосет. Затем он подошел ко мне и, высыпая в карман моей куртки патроны, посоветовал:
— Будь осторожней тут, и сапоги болотные разверни, не по городу форсишь.
Уже идя к машине, прокричал:
— Тут ветер, а значит комарье не будет донимать. Ну, я поехал.
И КрАЗ, заурчав довольным зверем, пополз к трассе.
Оставшись один, я осмотрелся. Холодные и неуютные цветом волны хлюпали о берег. Надо мной тяжело ползли грязно-свинцовые облака. В городе я никогда не видел такого удручающего неба. Убийственная палитра самых тяжелых, самых неуютных цветов забрала небо в себя. А дополняли эту мрачную картину квелые березки, сиротливо лопочущие листвой. Вокруг все было неуютно и безжизненно. Марсианский ландшафт. Я помню, что скорбяще подумал о хантах, веками живущих на этой сумрачной земле. Тут поневоле поверишь шаману и в прочую дьявольщину, населяющую этот суровый край.
«Все не могут жить в Крыму. Грешники должны быть здесь. Но почему ханты — грешники?» — Я не находил ответа, подходя по брошенной каким-то сердобольным товарищем доске к краю берега.
Метрах в ста от меня, беззаботно покачиваясь, плавали утки. Я вспомнил, что в бытность в школе был самым метким стрелком, правда из воздушки. И на ноте высокого самомнения я открыл пустую пальбу. Что и следовало ожидать: утки не обратили на ожесточенную пальбу никакого внимания. Даже не шелохнулись, а продолжали беззаботно покачиваться на волнах.
Они чихали на меня и на то, что я непревзойденный стрелок. Был когда-то. Сейчас же я был мазилой.
Расстреляв все патроны, я бросил винтовку на берег и занялся спиннингом. Броски блесны были не дальше пяти метров. Это меня никак не устраивало. Тогда я решил сменить место рыбалки. Вчистую забыв про пословицу: плохому танцору всегда ботинки мешают.
В полутора метрах от меня покачивался на волнах небольшой островок. Помню, какой-то чахлый кустик рос на нем. И вот я решил перебраться на него. Отступив по доске назад, я разбежался и прыгнул. Почти сразу островок под моей тяжестью пошел под воду. И, конечно, я вместе с ним. Меня такой оборот не устраивал, и я решил вернуться на прежнее место. Но не тут-то было: ноги мои крепко схватили корни островка. Я был в капкане.
Маленькие корни были какими-то гуттаперчевыми. Они намертво вцепились в мои сапоги. Я отбросил спиннинг и стал в растущей панике барахтаться по грудь в воде. Вытаскивая одну ногу, я отталкивался ею и снова попадал в западню. Сколько времени я рвался за свою жизнь, не могу сказать. Мне кажется, это была целая вечность, а может, одно мгновение. Но каким-то чудом я все же вырвался из смертельного плена. Я выполз на берег и упал, обессиленный, возле винтовки.
Наступали северные сумерки, и майский холодный ветер заставил меня, продрогшего, подняться с земли и побежать в сторону трассы. Там, спрятавшись за какую-то сваленную будку при повороте к озеру или к поганому болоту, я, сжавшись в комочек от холода, дрожал, дожидаясь братишку.
«Спасибо, побыл на природе, она меня чуть не сожрала», — думал я, стуча от холода зубами и проклиная все на свете.
До меня только сейчас дошел весь ужасный смысл произошедшего со мной. Только сейчас ко мне пришел весь мудрый смысл слов, сказанных соседом в Перми: «Погано в этой жизни быть одному».
«Кто бы меня искал в этой глуши? Кому бы я был нужен? Утонул я или не утонул? Какая разница!» — черные мысли заслуженно гнездились во мне.
Разрезая сумрак фарами, летел по безлюдной трассе КрАЗ.
Я узнал его по гулу мотора и радостно заулыбался: «братишка».
Вовка свернул к озеру и там долго сигналил, затем раздались выстрелы из ружья. Он искал меня. Я же, оцепеневший от холода, охрипше кричал в темноту:
— Я здесь, я здесь. Но он не слышал.
Затем машина развернулась и на бешеной скорости пошла к трассе. Я выскочил на свет фар и радостно замахал руками. КрАЗ резко остановился, из него не вышел, а выпал Вовка. Он упал на колени и, закрыв лицо руками, горько зарыдал, судорожно говоря:
— Я думал, ты утонул. Поехал за людьми, чтобы искать…
Мы, обнявшись, стояли на коленях и счастливо плакали. Нам обоим было очень хорошо. Хорошо оттого, что мы были братья. Что рядом есть человек, который думает о тебе. И ты не одинок на этом свете. Нет, не одинок. А это — главное счастье человека.
Потом, когда ехали в теплой машине, братишка, повернувшись ко мне заплаканным лицом, с улыбкой сказал:
— Чтоб я тебя еще на рыбалку звал! Сиди лучше дома, — и рассмеялся.
«Казак не плачет!»
Со мной по соседству жили два брата — оторвяги, голубятники Лилявины. Я долго не буду утомлять вас рассказом о бесшабашности братьев, скажу только одно: воришки они были несусветные. И волтузились между собой зачастую безо всякой причины.
И вот однажды поутру я отправился через дыру в заборе к ним в гости. Братья мирно катались по двору на велосипеде. Вернее, крутил педали Колька, а Валера бежал рядом, держась рукой за багажник, и неистово, в восторге орал галиматью. Завидев меня, Колька остановил велосипед и радушно ощерился:
— Здорово, хохленок! Хочешь прокатиться? — предложил он великодушно, не переставая щериться.
Я охотно согласился.
— Держись крепче, хохленок, — горлопанил он, от пуская велосипед со мной, находившимся под его рамой, в свободное передвижение. Не проехал я и трех метров, как не очень симпатично навернулся. Было очень больно, но я великомучеником сдерживал слезы перед мальчишками. Валерка, глядя на меня, визжал, захлебываясь. Колька отпустил ему увесистую оплеушину, а мне же сказал, оскалив зубы в улыбке:
— Ты попроси своего отца купить тебе ишака с педалями, вот на нем и учись кататься.
Целую неделю я донимал отца своей мечтой. Я ходил за ним по пятам и все канючил:
— Пап, ну купи мне лисапед, я буду на нем кататься. Вон даже у Лилявиных есть лисапед, а у меня нету.
Отец отмахивался от меня, как от назойливой мухи, и гудел:
— Наверняка, Лилявины сперли его у кого-нибудь. А ты мал еще для велосипеда.
Но отец просчитался в своем упрямстве, он, по-видимому, забыл, что у меня есть бабушка. Бабушка была самой главной в нашей семье, ее слово было заключительным. Она никогда не кричала, не повышала голос, как мне кажется, она не умела этого делать по своей природе. Это была маленькая, тихая и очень опрятная старушка. Разговаривая с собеседником, она всегда прямо смотрела ему в глаза своими белесыми от старости глазами. Она была очень доброй. Все соседи ее звали «мудрая хохлушка».
Тогда я стал наседать на покладистый характер моей бабушки. Я стал рисовать ей картину, каким я стану послушным и хорошим, когда у меня будет велосипед. Видно, я уговорил ее, потому что однажды, погладив меня по голове, она убедительно сказала:
