Джиллиан Ларкин - Стервы
И вдруг Глорию обдало волной жара — рядом с нею появился кто-то. Она не посмела обернуться и взглянуть, но в этом и необходимости не было. Она шестым чувством угадала, кто это.
Сигарета была зажата в тех самых сильных черных пальцах, которые недавно порхали над клавишами, нанося по ним быстрые точные удары. Он стоял совсем рядом, обдавая ее сладким запахом табака и ароматом бриллиантина. Как ей хотелось взяться за эти руки, прижать их к щекам и…
Да что же это с нею? Она думает о совершенно чужом ей человеке. О негре. А она — белая. Она помолвлена, она…
— Отчего вы не танцевали?
Глория вздрогнула от неожиданности, услыхав наяву его густой баритон.
— Что?
— Моя музыка вам не понравилась, поэтому вы под нее не танцевали?
— Нет! То есть я хочу сказать, что ваша музыка… — Сердце ее так грохотало, так сотрясало все тело, что она подумала: «Он тоже услышит, он ведь стоит совсем рядом». — Я ничего подобного еще не слышала.
Она заглянула в его умные, добрые глаза, и ей захотелось — просто необходимо стало — сказать ему что-нибудь еще (вот только что?), но в этот момент чья-то тяжелая рука легла ей на спину и развернула к себе.
— Гло! Где только тебя носило все время? Я тебя везде разыскиваю!
— Маркус!
Он критически оглядел ее, будто не встречал много лет.
— Поддала?
Еще не успев обернуться снова, Глория почувствовала, что Джером Джонсон ушел. Вернулся в подпольный мир блюзов и выпивки, а ее оставил наедине с единственным в этом зале человеком, который знает, кто такая Глория на самом деле — президент Общества почета, теннисистка школьной команды, недавно начавшая появляться в свете дочь Беатрисы и Лоуэлла Кармоди. Послушная девочка, невинная ученица частной школы, готовящаяся к скорой свадьбе Глория Кармоди.
— Поехали домой, я готова, — пробормотала она и потянула Маркуса за руку к двери.
— Что с тобой? — спросил он. — Ты какая-то… не такая, как всегда.
— Ах, перестань. Ты оставил меня на какие-то пять минут.
Но в душе она понимала, что с тех пор прошла чуть не целая жизнь. Что-то в ней действительно стало не таким, как раньше, появилось что-то непонятное, пугающее, но что именно — этого она не могла понять.
Они прошли через танцпол, и краешком глаза Глория снова углядела его. Джерома. Он стоял на самом краешке эстрады, обнимая за талию роскошную чернокожую девушку, одетую во что-то похожее на серебристый балахончик. Оба смеялись, и девушка горячо поцеловала Джерома в щеку.
Глория больше ни секунды не могла на это смотреть. Она упорно протискивалась сквозь толпы бунтарок и официантов, мимо кабинок, где сидели гангстеры, мимо стоявшего за стойкой Лейфа, мимо швейцара-сторожа, который усмехнулся, словно Глория его позабавила. Выскочила наружу, стала жадно дышать ртом, впуская в легкие свежий осенний воздух.
Но в ту минуту, когда она поднималась по ступенькам на улицу, ее слуха коснулись первые аккорды «Совсем одного» — хорошо знакомой мелодии. Она бессознательно стала напевать, пока Маркус набрасывал ей на плечи пальто. Печальная мелодия согревала ночной воздух, и тут Глория ощутила, что в ее душе что-то стало смещаться — что-то, чего уже не остановить. Теперь жизнь, казалось ей, наполнилась более яркими красками и обрела больший смысл, чем прежде. И даже пианист, казалось, играет для нее одной.
2
Клара
Вот уже десять минут Клара жадно разглядывала один наряд на сорок шестой странице журнала «Вог» («Стильное платье» Жанны Ланвен: корсаж и юбка из черной шелковой тафты, вышивка типа «павлиний хвост»). Девушка прекрасно понимала, что с того момента как ее поезд остановится у перрона чикагского вокзала «Юнион стейшн», такое платье — как и любое другое, настолько высоко открывающее ноги, — она не наденет. Поэтому-то она и пыталась придумать, как вместо этого ей пробраться на поезд, следующий в Нью-Йорк. И совсем не важно, что билет у нее только в один конец («без права на возврат или обмен») и что наличных у нее не хватит, чтобы приобрести другой билет законным путем…
Законность того или иного поступка прежде ее ни разу не волновала. Если на то пошло, вопросы законности вообще никогда ее не занимали — пока однажды на Манхэттене[11] она не оказалась в тюрьме. Но ведь ее выпустили, за нее внесли залог — так почему не попытаться попасть в Нью-Йорк еще разочек?
Нет. Надо оценить светлую сторону происшедшего: ей все же удалось сбежать из Пенсильвании, из родительского дома (по сути, той же тюрьмы), куда ее насильно вернули. Именно от родителей она и сбежала в Нью-Йорк, немного не дождавшись окончания школы и бросив все, что было ей привычно: родных, бесполезный аттестат полной средней школы, привитые ей понятия «доброй христианки». Она просто не могла больше жить в местечке, где девушки с волнением ожидали каждого молитвенного собрания: оно занимало в их мыслях третье место — после торжественных заявлений о своем целомудрии и обмена рецептами пирогов.
Тот месяц, что ей пришлось снова провести в Пенсильвании (после того, как ее отыскали родители и приволокли за тройную нитку жемчуга назад на ферму), был худшим в ее жизни. По утрам она с трудом заставляла себя встать с постели, не то что уж красить губы. И вовсе не о том она переживала, что весь городок над ней смеется и сторонится ее — она просто не могла смириться с мыслью о поражении.
Поэтому она охотно согласилась на предложение родителей: погостить в Чикаго у тети Беатрисы и помочь в подготовке свадьбы ее дочери, которая приходилась Кларе кузиной.
Сейчас Клара смотрела из окна вагона на проплывающие мимо кукурузные поля, от которых ее тошнило. За многие мили лишь одно привлекло ее внимание: покрытый потом мускулистый молодой крестьянин. На его загорелых руках вздувались бугры мышц, когда он снова и снова вонзал в землю мотыгу. Парень был симпатичный, но, вероятно, такой же темный, как и земля, которую он обрабатывает. Подумать только — всего месяц назад она выглядывала из окна своей квартирки на улице Бэнк-стрит и видела хорошо одетых деловых людей, которые ловили такси, придерживая солидные кожаные портфели. А за столиками уличных кафе собирались художники и артисты, одну за другой курили сигареты и обсуждали новейшие течения в искусстве.
Интересно, что делают в эту самую минуту Лили и Коко, ее соседки по квартире? Клара представила, как девушки вышли на перерыв и встретились в сквере на площади Вашингтона[12]. Сидят теперь на лавочке и обсуждают вчерашние свидания, вечеринки, приключения. Эта мысль была для Клары невыносима: пьянящий, сумасшедший водоворот городской жизни кружит и кружит, хотя самой Клары в Нью-Йорке уже нет. Пусть в глубине души она и сознавала, что перемена обстановки, скорее всего, пошла ей на пользу — проведенный в городе год едва не довел ее до большой беды.
Чего бы она сейчас не сделала ради нескольких затяжек табаком? «На убийство пошла бы», — подумала Клара. Достала портсигар: осталась одна сигарета, а ехать еще два часа. Поезд словно бы вез ее прямиком из ада. Ладно хоть плоская бутылочка джина осталась при ней, заботливо упрятанная за любимой красной подвязкой. Пить придется, конечно, в туалете, а то на одинокую девушку, которая напивается в поезде, посмотрят крайне неодобрительно. Главным образом потому, что пить — это нарушение закона.
Клара поднялась со своего места и двинулась вперед по проходу между сиденьями. Большинство пассажиров составляли упитанные бизнесмены, поглощенные чтением «Уолл-стрит джорнэл»[13]. И вдруг — просто дар небес: место Д-20 занимал потрясающе привлекательный молодой человек с волевыми чертами лица, темными глазами и такими губами, что с ума можно сойти. Он был погружен в чтение газеты. Клара замедлила шаги и послала юноше взгляд, который должен был, по ее мысли, прожечь большую дыру в странице спортивных новостей. Но он и не подумал взглянуть на Клару. Ух, эти мужчины! Какие же они непонятливые.
— Ой! — воскликнула она, споткнувшись и уронив сигарету точно под его сиденье. Наклонилась, чтобы подобрать ее, и при этом так передернула плечами, чтобы в вырезе чуть приоткрылась ложбинка между грудей. Ползая у самых ног молодого человека, Клара подняла на него глаза. Под этим углом он смотрелся еще лучше.
— Кажется, моя сигарета закатилась под ваше сиденье. Вы не будете против, если я попрошу вас достать ее?
— Я не против того, чтобы поднять сигарету, — ответил он и наклонился, в результате чего их лица оказались совсем близко друг от друга. — Но вот если вы собираетесь курить сигарету, поднятую с пола, то я буду против.
— Она у меня последняя, так что выбирать не приходится.
— Значит, вам очень-очень хочется курить.
