Татьяна Столбова - Смерть по сценарию
Татьяна Столбова - Смерть по сценарию краткое содержание
Татьяна Столбова
Смерть по сценарию
Глава первая
Зимой я хожу по улицам по принципу справедливости. Почти со всех крыш свисают большие красивые сосульки, которые так и норовят сорваться и рухнуть прохожему на голову. Поэтому когда я вижу более достойного, чем я, члена общества, то уступаю ему середину и край тротуара, а сама мужественно иду прямо под сосульками. Так я выполняю мой гражданский долг.
Если же мне навстречу попадается тип с ярко выраженной алкогольной зависимостью, или развязного вида молодой человек, или еще что-либо подобное, то рисковать ради них под сосульками я не собираюсь. Мне всего двадцать два года, я обаятельна и мила и могу принести еще немало пользы родному государству. С какой же стати я буду погибать во цвете лет?
От моего дома до метро — семнадцать минут спокойным шагом. Я никогда не хожу спокойным. Обычно я почти бегу, потому что постоянно куда-то опаздываю. Мое время бежит вместе со мной. Семнадцать минут сужаются до девяти с половиной. За этот короткий срок я успеваю четырежды поскользнуться и трижды упасть, а также дважды толкнуть зазевавшегося прохожего, дважды два уступить дорогу под сосульками местным алкоголикам плюс один раз чудом выскочить из-под колес автобуса. Мой трудный путь, отнюдь не усеянный розами, завершается у темного зева метро. Я еду на работу.
Когда мне звонят подружки и предлагают встретиться, мне очень нравится отвечать им небрежно: «Не могу, я работаю». После прошлогодней зимней сессии я перевелась на заочный и устроилась помощником режиссера на киностудию «Мосфильм». До сих пор не могу понять, зачем меня туда понесло. К кино, равно как и к театру, и к опере, и к балету, я не имею никакого отношения. Я учусь на экономическом факультете — на одни пятерки, между прочим. Все мне дается легко и быстро, сокурсники мне завидуют, перед экзаменами становятся в очередь за моими конспектами, которые я пишу дома, сверяясь с учебниками, так как на лекциях предпочитаю просто слушать... И только мой брат знает, как я ненавижу экономику.
Поначалу приходилось трудно. Режиссер моей первой картины оказался жутким кретином с отвратительным характером. Он беспрерывно визжал все десять, а то и двенадцать часов съемок, так что потом еще долго звенело в ушах... По ночам мне снились кошмары. То я теряла где-то хлопушку и бегала по студии, обливаясь потом и спрашивая каждого встречного-поперечного, не видел ли он ее. А встречные-поперечные почему-то все сплошь были монстрами-вампирами, василисками, кощеями и просто маньяками, и я была вынуждена спасаться бегством, но о потерянной хлопушке не забывала... Ужас... А то меня приглашали сниматься в главной роли, но сценария не давали. И вот я ходила, как сомнамбула, туда-сюда, по сну — вроде бы известная артистка, и испытывала ужасные мучения от того, что никто не узнавал меня в лицо.
...В полупустом вагоне метро я сажусь в уголок, приваливаюсь плечом к стене и закрываю глаза. Моя энергия, еще пять минут назад несущая меня по улице, улетучивается. Мне тепло, уютно. Я думаю. Со мной это случается часто.
Сейчас в моих мыслях полный порядок. Я твердо знаю, что произойдет сегодня и в какой последовательности. Сначала я поеду на служебной машине в театр, за звезду. Звезда — это знаменитый артист Михаил Саврасов. Он играет в нашей будущей картине главную роль. Я люблю его, хотя он толстый, жадный и ленивый. Он верит в астрологию, черную и белую магию, Иисуса, его Отца и Святого Духа, Аллаха, Будду, негритянских божков, первобытных идолов, летающие тарелки и привидения. С той же страстью он восхищается достижениями науки и техники — например, результатами клонирования. Я уверена, что втайне он сам мечтает клонироваться — хотя бы для того, чтобы его двойник за него работал, а он сам бы лежал дома на диване и читал книги. Книги он обожает. Как и я. Мы часто говорим с ним о классике, о философии, о современных прозаиках и поэтах и обычно приходим к единому мнению, что раньше было лучше. Было больше искренности, больше чувства и света. Теперь же в литературе один мрак. От этого очень устаешь...
Утром мне позвонил Вадим Борисович, или просто Вадя, — наш демократичный режиссер. Он с фальшивым сожалением сообщил, что Саврасов поехал в театр на репетицию, как всегда, перепутав дни недели. Сегодня четверг, в его театре выходной день, и несчастная звезда сидит на служебном входе, пьет чай с вахтершей. Возвращаться домой он не хочет, так как все равно скоро надо ехать на съемки, а с его брюхом таскаться туда-сюда совсем непросто. Поэтому я должна поехать на студию, дождаться шофера Витю и вместе с ним лететь за артистом.
За Саврасовым я с удовольствием полечу хоть на Луну.
Что будет дальше? Демократичный режиссер Вадя начнет работу со скандала с осветителями. Полчаса он будет орать на них, а они на него. Затем взбеленится оператор и сцепится со своим ассистентом. В эту ссору органично вольются осветители, Вадя, второй режиссер, артистка Невзорова и пиротехник Сладков. Последний вопит так истошно, что вскоре все замолкают, суетливо приступают к своим прямым обязанностям, и творческий процесс наконец начинается.
Не знаю почему, но Сладкова все боятся. Даже Вадя. Когда я вижу, как он тушуется перед пиротехником, я сожалею, что он такой демократичный. На его месте я бы давно послала этого субъекта в баню. Хотя бы для того, чтобы он помылся...
На Сладкове моя мысль обрывается — я выхожу из вагона и направляюсь в переход. По привычке подсчитываю: две цыганки с младенцами на руках, один безногий, один безрукий, четыре старушки и маленький старичок. Все они держат в руках таблички, исписанные огромными корявыми буквами. Содержание простое и во всех одинаковое: «Помогите». Я спокойно прохожу мимо. Я им не верю. Только маленькому старичку я всегда даю пятьдесят копеек, иногда — рубль. Я видела однажды, как его коллеги — хрупкие старушки — лупили его своими табличками, прогоняя с доходного места. С тех пор старичок пользуется моим расположением. Мне приятно, что он узнает меня издалека, улыбается мне и слегка кланяется. Про себя я решила, что он — мой талисман. После встречи с ним у меня все идет хорошо, я всем нравлюсь, кроме пиротехника Сладкова, съемки заканчиваются вовремя и я довольно быстро добираюсь домой.
Сегодня вид у моего старичка мрачноватый. Он так же улыбается мне, однако я замечаю в его глазах какую-то тоску.
Пятьдесят копеек уже перекочевали из моего кармана в его бледную узкую ладошку, я уже сделала шаг вперед и остановилась. Проклинаю себя за это. Какое мне дело до тоскливых глаз постороннего старичка? А что, если он заболел и сейчас попросит отнести его домой на руках? А что, если ему позарез нужно пятьдесят рублей, а не пятьдесят копеек? И тогда я помчусь на студию, буду обзванивать своих знакомых с просьбой одолжить мне денег, Саврасов изведется, поджидая меня на служебном входе в компании с занудливой вахтершей, Вадя взбесится и уволит меня...
— Что-то случилось? — как можно равнодушнее осведомилась я.
Старичок кивнул.
— У этой, — он показал мне глазами на цыганку, стоящую справа от него, — сегодня другой ребенок.
— Бывает! — усмехнулась я, в душе испытывая облегчение. У него все в порядке, а значит, я могу спокойно ехать на работу.
Что же касается «другого ребенка», то в этом ничего удивительного нет. Странно, что старичок, около года простоявший на своем посту без выходных, не знает, что дети участвуют в бизнесе нищих. Бедные дети. Грязный бизнес. Если бы я могла, я... Да что говорить! Если бы я могла, я бы перевернула этот мир с головы обратно на ноги. Но я не могу. К счастью, я заранее об этом знаю в отличие от поколения моих родителей, которые искренне полагали, что им запросто удастся сие мероприятие...
— Ну пока! — говорю я и исчезаю в толпе.
Спустя тридцать пять минут я подхожу к киностудии «Мосфильм».
***Сладков, как все шизофреники, очень чувствительный. Я столкнулась с ним, когда садилась в машину, чтобы ехать за Саврасовым. Увидев меня, пиротехник отшатнулся, забормотал себе под нос какие-то проклятия и быстро удрал. Чует, ох, чует, как я его не выношу. В отличие от Вади, у которого туча всяких комплексов и предрассудков, я всегда реагирую немедленно и адекватно. Со Сладковым за три месяца моей работы на этой картине я ругалась раз пятнадцать и, должна с гордостью отметить, всегда одерживала победу. Он отходил в сторону, посрамленный, а члены нашей съемочной группы смотрели на меня с нескрываемым восхищением. Все, кроме Дениса...
Об этом позже. А сейчас — я несусь по серым заснеженным московским улицам в служебной «Волге», болтаю с шофером Витей о разных пустяках и предвкушаю приятную встречу с приятным человеком.
Саврасов уже торчит у стеклянной двери служебного входа. На улицу не высовывается — февральская метель живо засыплет его легким липким снегом, заморозит и наверняка простудит. Он, Саврасов, очень болезненный. Постоянно кашляет, чихает и держится за сердце. Я знаю, чго он ничуть не притворяется. Притворщик у нас — артист по фамилии Пульс. А Саврасов и в самом деле доходяга, несмотря на большой тугой живот, румяные щечки и блестящие глазки.
