Джиллиан Ларкин - Стервы
Среди всех этих мужчин так и порхали, сияя в ярких вспышках света, юные бунтарки. Глории было известно, что так нынче именуют себя женщины, которые стараются держаться независимо. Беззаботные и шикарные, будто только что сошедшие с глянцевых обложек журнала мод «Вог» или с афиш очередного экстравагантного голливудского фильма. В этом баре они были повсюду. Лениво изгибались, поигрывали длинными сигаретами, зажатыми в унизанных кольцами пальцах, отплясывали чарльстон, рисуясь каждым движением, и бесстыдно флиртовали, то и дело надувая губки и потягивая коктейли. Они чем-то походили на экзотических птичек: на обнаженные плечи наброшены огненно-красные боа, отделанные серебром шляпки украшены плюмажами из павлиньих перьев, помада цвета бычьей крови безукоризненно обрисовывает изгибы губ, а с шей свисают бесчисленные нитки матово блестящих жемчугов, платья усыпаны блестками, всюду сверкают фальшивые бриллианты. И так много не прикрытого одеждой тела. Даже на морских пляжах Глория никогда не видела женщин, обнаженных до такой степени.
Нигде еще она не чувствовала себя такой белой вороной. В лорелтонской женской школе высшей ступени она была президентом «Общества почета», примером для всех прочих девочек. Но здесь Глория показалась себе такой бедно одетой неумытой провинциалкой — может, откуда-то из Арканзаса, — с которой никто не хочет садиться за один столик даже на большой перемене. Ее платье из шифона персикового цвета, без рукавов, с тонким кружевом по плечу и с юбкой-колоколом, безнадежно устарело для здешних бунтарок. На их фоне оно смотрелось слишком длинным, слишком простеньким — более того, в полутьме оно стало казаться розовеньким, подумать только! Как будто Глория явилась прямиком из викторианской эпохи.
Она попробовала отыскать глазами Маркуса — по крайней мере он мог бы сделать ей какой-нибудь не совсем искренний комплимент, — однако нигде его не увидела.
Мимо прошел официант в смокинге, с подносом, полным разнокалиберных чашек, кружек и бокалов.
— У вас, случайно, не найдется воды? — воззвала к нему Глория, перекрикивая музыку.
Он протянул ей чайную чашку, и Глория залпом выпила прозрачную жидкость. И только проглотив ее, почувствовала, как стало вдруг гореть все горло. Она задыхалась, из глаз ручьем потекли слезы. Уже после до нее дошло, ради чего существуют такие заведения, как «Зеленая мельница», — прежде всего чтобы людям было где выпить. А это было незаконным. Ей было четырнадцать лет, когда «сухой закон» вступил в силу[3], а потому она никогда еще не пробовала спиртного и не знала, что из-за этого теряет. Теперь она впервые в жизни выпила (Глории показалось, что выпила целую бутылку духов своей старенькой бабушки) и просто не могла себе представить, чего ради люди вообще это пьют.
Понимать стала через две минуты, когда ей ударило в голову. Крепко ударило.
Все вокруг завертелось: танцующие пары, пенные бокалы, ослепительно блестящие платья. Глория окаменела на самом краю танцпола, не в силах сообразить, что же ей дальше делать. С учетом своего вида и самочувствия, она уж точно не могла присоединиться к помешанным на чарльстоне бунтаркам, как бы сильно ей того ни хотелось. С завистью она смотрела, как грациозно изгибаются их тела, как самозабвенно они отдаются танцу, беспечно забывая обо всех правилах и манерах.
Слушая мелодию, Глория стала покачиваться в такт, стараясь вспомнить порядок движений. И тут вдруг испытала странное чувство, будто кто-то смотрит на нее. Оттуда, где находилась маленькая эстрада. Там расположились негры-музыканты, аккомпанирующие певице, — она выглядела потрясающе в плотно облегающем алом платье, усеянном блестками. Глория пробежала взглядом по оркестрантам: ударник, бас, труба, саксофон…
Пальцы неустанно порхали по клавишам, взгляд пианиста был прикован к ней. Под заливавшим эстраду ярким светом ламп его лицо, казалось, излучало собственное сияние. Было что-то очень чувственное в его манере играть, раскачиваясь всем телом то вперед, то назад, вслед за порхающими движениями рук. А пальцы ударяли по клавишам, как молнии.
Глория пыталась отвести взгляд, но это оказалось выше ее сил. Вот музыка прекратилась, и Глорию окружила стайка девушек, загораживая от нее пианиста. Глория протолкалась вперед, чтобы лучше видеть.
— Ты толкнула меня под руку и все разлила! — завопила одна из девушек. Она держала свою кружку так, словно это была бомба с часовым механизмом. На лебединую шею красотки были небрежно намотаны нитки великолепного жемчуга. Глория вдруг почувствовала себя этаким неуклюжим гадким утенком.
— Прошу прощения. Я просто пыталась отыскать своего друга…
— Ты хотя бы знаешь, с кем ты сейчас говоришь? — перебила ее другая бунтарка, у которой глаза были так густо подведены черными тенями, что и енота можно напугать. — Ты разлила мартини самой Мод Кортино. Считай, что тебе повезло, если она прямо сейчас не расцарапает твою физиономию.
Глории приходилось раньше слышать эту фамилию. Ходили слухи, что Мод давным-давно бросила школу и стала некоронованной королевой бунтарок всех «тихих» баров Чикаго. Что ж, она подходила на эту роль: кожа, как у фарфоровой куколки, платье из опаловой тафты обтягивает ровную, без выпуклостей, фигуру, а легчайшие кудряшки светлых волос перехвачены — для контраста — усыпанной блестками лентой, черной как вороново крыло.
— Это здорово, красули, — проворковала Мод, передавая свою кружку самой невзрачной девушке из их компании, и прикоснулась пальцем к локону на голове Глории. — Только лучше пусть эта Рапунцель[4] в следующий раз распустит свои волосы где-нибудь в другом месте. Далеко-далеко, подальше отсюда. Tu comprends?[5]
— Ой, не надо! — Глория моментально вскинула руки к голове. Незаметный локон, завитый на французский манер (Глория потратила уйму времени, закрепляя его чуть не миллионом шпилек), распустился, и ее длинные волнистые волосы сразу свободно заструились. Только теперь она сообразила: абсолютно у всех девушек здесь волосы коротко подстрижены. Что у блондинок, что у брюнеток, прямые у них были волосы или кудрявые — но стрижка у всех короткая. С таким же успехом Глория могла появиться здесь в серо-белой школьной форме и считать, что она в вечернем платье.
Остро чувствуя свое унижение, она устремилась в дальнюю часть клуба, к единственному спасению — туалетной комнате. По пути ей пришлось миновать группу мужчин у дальнего конца дугообразной барной стойки. Подойдя ближе, Глория рассмотрела их — эти мужчины выглядели не так, как остальные: голубые костюмы в узкую полоску, надетые набекрень мягкие фетровые шляпы, окутанные густыми клубами сигарного дыма лица. Никаких сомнений, то были гангстеры.
Одного она узнала по фотографиям в бульварных газетах: Карлито Мачарелли, двадцати одного года — сын одного из членов шайки, которой принадлежало это заведение. Кожа бронзового цвета, напомаженные черные волосы — внешность почти что экзотическая.
Глория встретилась глазами с его пристальным взглядом, и по спине у нее поползли мурашки. Ей показалось, что он вот-вот заговорит с ней.
Оказавшись в туалетной комнате, Глория прежде всего посмотрела на себя в зеркало. Отражение показалось ей далеким и нечетким. «Вот что значит быть пьяной», — догадалась она. Отыскала на дне сумочки несколько шпилек и снова сколола волосы как можно туже. Остаток ночи придется держать голову высоко, как статуя, зато прическа удержится. Потом поправила тугой бюстгальтер без бретелек — эта существенная часть ее экипировки позволяла достичь большего сходства с фигурой юноши, как было принято у бунтарок, однако верхняя часть тела у Глории занемела от недостаточного прилива крови. Навела тени над одним глазом, где тушь уже начала сползать на щеку. Вот теперь — порядок. Ну, уж как получилось.
Преодолевая напор все прибывающей толпы посетителей, спотыкаясь, Глория добралась до стойки бара и взобралась на свободный табурет, ухватившись за него, как утопающий за спасательную шлюпку. С облегчением закрыла глаза. Единственное, что ее успокаивало, — легкость неторопливого напева, который играли джазисты. Песенка плыла по залу, словно летний ветерок:
Миру без любви все трудней, все трудней,
Дни мелькают неумолимо,
Кто-то ждет улыбки милой твоей,
Если ты проходишь мимо.
Чье-то сердце разбилось на сотни частей,
Кто-то умер, душа его ищет покоя,
Миру без любви все трудней, все трудней,
Даже нам с тобою[6].
Ласковое контральто певицы окутывало все тело Глории, словно целебный бальзам. Эта песня была из числа ее самых любимых. Уроки пения, которые брала Глория, строго ограничивались оперными ариями, но всякий раз, когда матери не было дома, она включала новенький радиоприемник и подпевала модным современным исполнителям. И, хотя петь ей приходилось только на школьных мероприятиях да еще на нечастых приемах в обществе, Глорию захлестывало отчаянное желание самой оказаться на эстраде вместо этой певицы, под жаркими лучами прожектора.
