Галина Щекина - графоманка
— Нет, но это же ужасно. Лучше бы ты жаловался, вернее, делился, и я бы знала, чем ты дышишь… А то все молчком… Как будто ты сверхчеловек такой. Или как будто я такое ничтожество, что нельзя даже снизойти. — Ожесточенное вытирание глаз и носа полотенцем.
— Ничего не изменится от твоих воплей. Ты ничего не понимаешь в бизнесе, зачем я буду с тобой обсуждать то, от чего ты далека? — Распрямление журнала и водворение его в твердую стопку.
— Да, конечно, ты мужчина, а мужчины всегда так пыжатся, будто они сверхлюди. — Долгий взгляд в окно и сложенное полотенце в виде веера.
— Ничего подобного. Просто ты так погрязла в своих литературных заморочках, что я вынужден тебя понимать. И я понимаю. — Пристальный взгляд на часы, намек на то, что время идет даром.
— А я чего-то не понимаю. Почему ты знаешь про Фолкнера и Капоте, когда про них вообще даже на кружке никто не знает? — Пудренница.
— Потому, что твой кружок развивает речь, а не мозги. Потому, что я бывший комсомольский работник. Потому, что борясь с передовой, то есть запрещенной культурой, надо знать, что это такое. А ты врываешься в эту самую культуру, а базы не имеешь. Только смутные представления о том, что тебе нравится. Одно дело библиотечная читалка, другое — слепые рукописи, отснятые на “Эре”. Пильяк, Солженицын. Одно дело Чарская, другое дело Парнок. Одно дело Есенин, другое дело Бродский. — Позирование для памятника в городской библиотеке.
— Потому, что ты имел доступ ко многому, к чему советские люди доступа не имели. — Медленный старт в сторону кухни.
— Где у тебя готовые рассказы? — Начальник подчиненному.
— Вон, в коричневой папке… Как пришли с семинара, так и валяются. А тебе зачем? — Подчиненный, покорный бичам.
— Почитать. — Злой начальник!
— Да ты же не любишь! На кой они тебе? — Оскорбленная добродетель.
— У нас завтра переговоры с немецким представителем. Он из какого-то мелкого издательства к нам в город прибыл. Возьму да покажу. — Добрый начальник.
— Да брось ты! Свои не хотят знать, а он про немецкое издательство… — Невинный ангел.
— Много говоришь. Не убудет от тебя, если кто-то посмотрит. — Улыбка, почти победная.
Заплаканная Ларичева тихо подошла к нему и медленно руками сзади обняла, скорей не обняла, почти обволокла. Зарыла нос в его затылок — а он закрыл глаза и сильно так в себя вдохнул. Что на нее нашло? Давно, давно она сама не подходила, и жертву из себя все строила…
И красивый бородатый Ларичев положил коричневую папку в свою замковую болоньевую сумку. Свистнул замочком и все. И больше Ларичева этой папки не видела. Потерял где-нибудь на банкете… А может, оно и к лучшему?..
ТЕАТР КАК ЗЕРКАЛО ЖИЗНИ
И теперь Ларичева потянулась к лучшему. Может создаться впечатление, что на почве писательства она выпала из жизни своего города, но нет, просто, когда она впала в перигей своей ограниченной орбиты, город оказался в апогее. Причиной стала гастроль Театра Сатиры. Местный театр сотрясался от борьбы идей и жен главрежей. Его неотвратимо заносило в царские утехи и колокольные звоны. При этом директор то стремился продать весь дорогой театральный гардероб, то открывал в фойе несколько баров, то искал труппу на стороне, а свою разгонял, за что и получил высокое звание Карабаса Барабаса. В результате актеры хорошо передразнивали один другого по кабинетам, главрежи менялись, как перчатки, а на сцене лежали пьяные плотники. На фоне этого гуляй-поля хотелось бы поиметь зрителей. Но истинный зритель давно ушел в себя, в дачи или в церковь.
И тут приехала пани Моника. Ого-го, мои родные, сейчас я буду делать вам зрителя! Пани Моника продавалась дорого и заставляла себя любить страшно сосущей пустотой кошелька. Да какой там кошелек, если людям по году улыбнуться не перепадает. Поэтому билеты в кассах быстро кончились.
Раньше бы Ларичева договорилась с Забугиной, чтоб та договорилась с театральным деятелем, чтоб им билеты оставили. А тут она чувствовала себя такой прибитой, что не осмеливалась. В это время статотдел безмолвно наблюдал, как Забугина мелодично названивает не одному, а нескольким театральным деятелям и богатым голосом ведет рискованные разговоры, построенные на полутонах. Блудливые глазки то горели ослепляющим пожаром, то закрывались в томной неге, а горло вибрировало от тихого смеха, похожего на воркованье птицы. В конце концов деятели были деморализованы. Нездешний уловил женскую междоусобицу и попросил билет для себя, а потом тихо предупредил Ларичеву, что отдаст его билетерше и сбоку надпишет крупно фамилию.
А Ларичева предупредила мужа, дочку, смоталась в дальний садик и ребенка домой переправила. Под светлые своды театра она влетела за полчаса и надеялась, что не опоздает. Но жестоко просчиталась. Билетерша, правда, встретила ее, как родную, издали трепеща билетом, как флагом. Но потом начался сюр. Дали один звонок. Умные жены в бархате и букетах поплыли в зал, оставив покорных муженьков, увешанных шубами, стоять по очередям. Ларичевой было пальто спихнуть некому. А очередь не убавлялась, а номерки уже кончились. Потому что Ларичева шестичасовая пришла, а из зала еще четырехчасовые не вышли. Дали второй звонок. Публика заметалась, как пожар голубой: “Может, пять пальто на один номерок? — Вы с ума сошли”. Видимо, четырехчасовые просочились сквозь кресла смотреть второй раз.
Но с третьим звонком Ларичева уже вкатила в зал почти на четвереньках. “Не шастайте по залу. — Но мне на девятый ряд, там подружка. — Вы дружить сюда пришли или что?” Ларичева плюнула, села прямо на ступеньках, расстелив юбку по ковру. На нее зашикали… Но это были цветочки! Ягодки пошли после спектакля. Потому что в гардеробе опять столкнулись две стихии — шестичасовые хотели одеться, а восьмичасовые раздеться… Не исключено, что контрабандные четырехчасовые тоже там затесались. Пройти никто никуда не мог, поэтому все занимали очередь там, где стояли. И это был порочный путь: минут через пятнадцать-двадцать выяснялось, что Ларичева стоит не к той гардеробщице. Она три раза занимала очередь и все напрасно. И риск все возрастал.
Ларичева засмотрелась на жгучую брюнетку в мокром трикотаже. Она была в тяжелых деревянных украшениях, в орнаментах — такую не забудешь, очень жгучая. Поставила сына вперед, сама сзади, чтобы продублировать. Так они гордо стояли, не бегали. Но гардеробщицы, будучи “все в кусках”, тоже стали вырабатывать тактику. Если до спектакля кричали — давайте по несколько номерков! — то теперь стали кричать наоборот — не давайте по несколько номерков! Ларичева понимала: такова специфика работы. Но если покорный муж, брат, сват, любовник сдавал пять штук, он и обратно потребует пять… Так вот, эта жгучая в орнаментах. Видя, что сын приблизился к финалу, ринулась к нему, протягивая свой номерок. А цепкая гардеробщица бросила: “Без очереди не дам. Иди в конец”.
Жгучая стала доказывать, что она мать, но поскольку смотрелась великолепно и молодо, гардеробщица ей не поверила. Жгучая закипела. Темно-красная гардеробщица тоже. Дело застопорилось. Гардеробщица выпрямила мокрый торс и крикнула, как вождь с трибуны:
— Товарищи толпа! Она стояла?
Толпа была в напряжении. Многие не понимали, о чем речь, потому что все лезли без очереди, где в такой давке узреть. А многие просто боялись не совладать с собой, ведь у каждого было не по одному номерку… На сына было страшно смотреть. Видно, он трепетно любил жгучую мать. Но жгучая устала биться, ее осенило:
— Все, тебе здесь не работать, дрянь. Где тут у них дирекция?
Но Ларичева к тому моменту попала наконец к своей гардеробщице и поспешно отступила, не дожидаясь кровавой сцены…
Да, это был настоящий театр. То, что творилось в самой пьесе, не шло ни в какое сравнение с раздевалкой…
— Что-то ты про пьесу ничего не сказала, — заметил муж, листавший “Коммерсантъ”, — может, ты не в театре стояла, а в магазине?
— Да! — вспомнила обрадованно Ларичева, гремя кастрюлей с рожками. — Как же! Пьеса тоже была.
— Про что?
— Про одну унылую тетку, которой нашли веселого хахаля. Нашли дети — ее веселая дочка и ее унылый муж. Но ты знаешь, я не сумела порадоваться ее простому женскому счастью. Вот, думаю, не повезло мужику с этой горой мяса… Ну, с пани Моникой то есть.
— Как? Ты должна, наоборот, стать на ее сторону.
— Не могу я туда стать. Ой, да они, вообще, все сценические законы нарушили. Когда надо было психологическую паузу держать — били чечетку, а потом меняли декорации не там, где надо. Они еще не познакомились, а уж кровать выехала. И зачем надо было музыку так громко врубать? Самый ключевой момент проорали сквозь фонограмму, целый диалог вхолостую. Адвокат, хороший парень — а подали его как алкаша, задрыгу. Вообще, всякий смысл теряется. Тем более я сидела на полу.
