Галина Щекина - графоманка
Впрягайся, смуглая наяда, забудь свою сельву. Душа разваливалась на куски, тело немело и отнималось. Рисовые ежики шипели в масле, Гера смаргивала капли с глаз, чтобы увидеть сковородку…
А платье зеленое не сняла… “Герка, в парче на кухню? С этикетками…” Нет, надо снять…
Пришли мужчины Багрецовы, ракрасневшись от покупок. Машина на ножном приводе, луноход с пультом управления, индейская одежда с перьями.
— Мама, думаешь, я кто?
— Ты чудо в перьях.
— Нет, я Чин-гач-гук Большой Змей.
— Тимофей, не трогай маму. Она устала.
Гера со страхом понимала, что надо приласкать ребенка, он не виноват… Но не могла выйти из столбняка, заставить себя что-то сказать. Руки падали, голову затягивала горячая боль. В ней все ревело, так что она глохла. Губы запеклись, глаза провалились, можно было подумать — воспаление легких.
Багрецову и тому стало не по себе. “Теперь и будет ходить как с креста снятая. Об этом кобеле думать, о перестарке. А обо мне она так убиваться не будет. Меня бы там засыпало песком в Казахзстане — “ох” не сказала бы. Дрянь такая. Ну, уделаю”.
Но он понимал, что как ее не уделывай, она от этого не станет ласковей. И какая она вообще может быть в любовной горячке — он, Багрецов, никогда не узнает. А тот сукин сын, кобель — знает.
Почему так устроено? Страшная тоска напала на ясного, прямолинейного Багрецова.
— Да ты ничего не тронула в бутылке! А ну-ка давай, выпьем еще по маленькой.
Они молча допили бутылку. Телевизор верещал, Тима скакал по комнате, махая перьями, томагавком и луком со стрелами, ездил на педальной машине. А они сидели, как манекены в галерее Тюссо. Памятники самим себе.
Пролежав полночи без сна, Гера встала, зачем-то села перебирать крупу. Утром тихо оделась, отвезла ребенка в садик. Собирать чемодан или не собирать? Перебирая одежду в шкафу, она вспомнила вдруг, что у нее четыре платья сдано в военное ателье знакомой Лины Столовой. Надо бы их забрать, столько денег отдала за реставрацию. Одно крепдешиновое с вышивкой листьями на плечах, одно с вологодскими кружевами, да еще трикотиновые — скомбинировать.
Багрецов молча посмотрел на ее возню, одобрительно покивал головой: самое женское дело. Взял из старой косметички какие-то бумаги и быстро ушел.
Ателье стояло на том же месте, и что удивительно, даже работало. И очереди там не было никакой, только знакомая Лины Столовой уволилась. Гера долго стояла у примерочных, потом пошла к заведующей и честно все рассказала. Как четыре платья сдавала такой-то, как не пришла за ними в срок и сейчас не знает, как найти…
Заведующая, пепельная блондинка в металлизированном трикотаже, накрашенная без единого живого места, слушала Геру внимательно, изображала сочувствие. Потом потребовала амбарную книгу с заказами принести. Гера боялась этого, потому что помнила, что ее платья никуда не записывали. Наконец сиреневый маникюр заведующей застыл против столбика на “с”.
— Так это вы, милочка, под кодом “Столова А.Ф.”? Ну, конечно, вот четыре платья. Одна из многих! Как совать заказы без очереди, так вы тут как тут. А как ревизия и полная подсобка неоформленных тряпок, так вас нет! Да вот вы где у меня сидите, женушки офицерские. Только и знаете ходить по магазинам и скупать косметику, в карманах денег полно. И в холодильниках набито. И мужей годами дома нет, и трахаететсь с кем хотите… Нет уж, милочка, хватит. Заказ записан полностью как шитье из наших тканей и расценки сейчас десятикратные, сами знаете.
Если бы Гера была в здравом уме, она бы этого не вынесла. Столько тут вложено труда, да и памяти о ней, молоденькой жене. И все достанется чужим теткам. Но она была слегка тронутая и потому только плечами пожала. То ли виноватой себя считала, то ли расценила это как конец жизни вообще. Повернулась и, опустив голову, вышла из этого ателье. Все, пора прикрывать богадельню.
Боря тоже не терял времени даром. Пока Гера занималась своими дамскими проблемами, он оформлял документы на выезд за рубеж. Ему повезло — он попал в охрану нашего посольства в Швеции. В случае развода все сорвалось бы. А так — что хотел, то и получил. И не без помощи этого ненормального ухажера. Хоть подсказал, как Герку, козу, обуздать. Вспоминать будет? Да на здоровье! Тише себя вести будет. Меньше на других будет таращиться.
КУДА ЕЩЕ ПОДПОЛЬНЕЕ
Очередное заседание кружка было подозрительно многолюдным. Пришли-таки подпольные поэты, которых обещал когда-то старец. Они “кентавры”. Ларичева не поняла, это название клуба или что. Там была хромая девушка на костылях, переводила Гессе, потом гордая восточная красавица, которая почему-то не стала долго читать свои стихи, но читала Бродского — “сейчас это важнее”. Худой нетрезвый человек в очках читал про убийство царя и еще очень нежное про пьесы Чехова — “нам юность приснится в слезах и сирени” — он понравился Ларичевой больше всех. Она бесцеремонно взяла его блокнот и стала списывать себе его стих. А тот, кто был у них за старшего, в кожанке, с седой прядью в черной гриве, вообще не стал ничего читать, только усмехался — “ну и уровень”. Что он имел в виду? Конечно, их кружок по развитию речи, не мог же он ругать своих. Вид у человека в кожанке был совершенно демонический, он казался героем романа, но никак не реальным человеком. Говорил, что от разговоров давно пора перейти к делу и печатать альманах. Что-о-о?
Ларичева и слова такого не слышал, не то чтобы поверить. Публикаций надо ждать годами — это в ней говорила политика Радиолова. “Фиг ему, — усмехался кожаный, — кто его спросит”.
Как раз подошла очередь обсуждать и новый текст на кружке. Ларичева хотела забыть, забыть и не думать, а тут пришлось доставать и читать. Тем более это было тяжело после выступления “кентавров”. Хорошо, что не было на кружке Забугиной. Но зато был Упхол. Даже когда он молчал, не говорил, Ларичева понимала, что он на ее стороне. К большому удивлению, народ и не ругал рассказ-то.
Ну, сказали, что много постельных сцен. Что нельзя одного героя делать положительным другом, другого отрицательным самцом, что обычно плохое-хорошее перемешано в людях. К ним приехала из деревни Нартахова, пришел новичок из КИПиА. Нартахова просила смягчить, вывести раскаянье. Наладчик, когда выискивали у него неправильности, называл их — “блохи”. Наладчик оказался сильный последователь Рубцова. Сказал, что тоже умрет в крещенские морозы. Сказал, что протрудиться можно и на постельной ниве, но стихи про такое он никогда писать не будет.
Упхол мотал головой, словно мух отгонял. “Да идите вы. Все ж правильно. Сначала бабу отдерем, а потом ее же обвиняем”.
Старец даже головой покачал: “Мадам, от ваших писаний просто хочется помыться. Любовь же тайна. А у вас такие вот подробности. Герои познакомились ввиду помойки. Ну, разве будут тут возвышенные мысли? Никоим образом. Как вам не стыдно! Хотя, конечно, это герои нашего бездуховного времени… Как муж в командировку, так жена гулять… Мы с моей ладушкой прожили уж сорок лет, мы несовременные”.
Но Ларичева все смотрела на чужих. Что скажут? Они презрительно молчали.
Вдруг кожаный сказал — а как насчет стихов? Никто здесь не заметил, что кусками проза переходит вдруг в поэзию? Ну, как же не заметили… Он взял листок с рассказом и начало прочитал в стихах. Вы видите? С чего вы взяли, что она прозаик? По-моему, поэт. Все это видели и соглашались.
Но Ларичева покраснела. Ведь она стихи еще и не показывала. “Стихи плохие”. — “Почему?” — “Рубленые по форме, примив”. — “Амплуа?” — “Домохозяйка”. — “Пример?” — “В огромной и захламленной квартире…” — “Что главное?” — “Несмирение”. — “Вот все! Не хватает несколько процентов сарказма. Все!” — “Да это графомания, скука, не то что у вашего очкастого — с Чеховым, с царем…Узко все”. — “Да не узко. Камерно. Все у тебя есть. А будет еще больше!” И они ушли, смеясь, “кентавры” эти. И старец всем велел не очень-то болтать, они подпольные поэты. Но куда ж еще подпольнее?
Но Ларичеву стиснула тоска. Ее стало разбирать все больше и больше.
— Муж, а муж, — стонала Ларичева, захлебываясь в слезах, — ты тоже считаешь, что это предательство? Ну, то, что употребила чужую личную жизнь?
— Что за сопли по микрофону, — морщился тот, — у твоей подружки чисто обывательская точка зрения. Если для тебя дороже творчество, ты должна отринуть мещанские воззрения. А если для тебя так уж важно, что скажет подружка, то бросай писать. Что у тебя за жизнь такая? Одни страсти в клочья. Выбери, наконец.
Знаешь, был такой писатель Трумэн Капоте. Он написал “Завтрак у Тиффани”. Там упомянуты многие его знакомые, там описаны вещи, которые знал только узкий круг. Написание книги стало настоящим скандалом. Лучшие друзья отвернулись от Трумэна Капоте. По-твоему, он должен был извиниться и принародно сжечь свой роман? А он не стал сжигать. Предпочел другое. Ты когда-нибудь слышала, чтоб я тебе жаловался на свои проблемы? — Постукивание журналом “Коммерсантъ” в виде трубки по ручке кресла.
