Галина Щекина - графоманка
— Это безумие. Тебе не жалко никого. Тиму выписали в садик, мне на работу.
— Ничего, отпросишься. Сейчас шагом марш в постель, поспим, дела отложим на утро. Ухажера твоего подождем. Не выдержит, прибежит. Посмотрим, на что ты клюнула…
Все было так, как он сказал. Утром Гера в похмельном состоянии собрала Тиму в садик. Стараясь сделать для него хорошее, будто заглаживая перед ним настоящую и будущую вину, она достала ему васильковый трикотажный костюмчик, узорчатые гольфы с помпонами.
В зеркало на Геру глянула заплаканная мордашка. А шея, с ума сойти. Придется Борины выходки крем-пудрой замазывать… Именно в этот момент пришел тот, кто не должен был приходить.
— Здравствуйте, Георгина Викторовна. Соблаговолите представить меня супругу… Здравствуйте, сударь… Одну минуту, я только вручу цветы. Примите их, Георгина, возможно, вы не любите гладиолусы, но здесь без них не обойтись. Видите, они бушуют как вселенский пожар, в языках их пламени — жертвоприношение. Они выросли там, где гладиатор отказался от боя, там, где не было места ненависти… Не надо плакать. Держите их, вот так. Не опоздайте в садик. Счастливо, Тимофей.
Гера шла по улице в пламенеющих стеблях. Это было невыносимо и дико, хотя в сущности, что тут дикого? Это нормально. Просто кто-то обожал Геру, и это стало явным для всей улицы. И улица оборачивалась ей вслед.
— Тимочка, ты думаешь, дядя Сева хороший или плохой?
— Хороший.
— А ты с кем хотел бы жить — с папой или дядей Севой?
— С папой.
— Почему?
— Потому что он солдат и герой. Он нам все покупает. А дядя Сева бедный.
— Как это бедный? Плохо одетый?
— Да, и у него страшные бабки Яги.
— Да что ты, Тима, просто они старенькие, больные.
— Все равно. Дядя Сева плакса и ты стала плакса. А папа никогда не плачет. Он герой.
— Ну, я не буду больше плакать, умница ты моя. А ты иди себе в садик, живи хорошо.
На работе Геру сразу отпустили. Начальник собеса настолько редко видел ее на работе, что с трудом вспомнил, а как вспомнил, заявление на отпуск подмахнул не глядя.
Обратную дорогу она прямо пролетела. Она думала — а что там могло произойти? Мордобой? Дома никого не оказалось. Что до хладного трупа, то это уж совсем больное воображение. Нельзя опускаться до галлюцинаций. Багрецов мог просто уйти за билетами. А Сева — тот не позволит ничего, никогда…
Она побежала до квартиры Краевских. Их дверь была открыта, точно ее ждали. Навстречу ей медленно выплыла с палочкой тетя Соня, бывшая пациентка.
— Тетя Соня, вы встали!
— Да, Георгиночка. И хотим, чтоб вы тоже не упали, удержались. Мы ведь с Броней все видим, все понимаем. Вам и так сейчас тяжело. Но для нас Северин — единственный ребенок, единственная радость и надежда. Мы видим всю романтичность и всю горечь вашей встречи, и мы тоже полюбили вас. Вас обоих с Тимошей. Если уж встанет вопрос о разрыве с супругом, то поверьте… — Она задыхалась! Тетя Броня, отставив блюдо с перебранной крупой, поспешила к ней, обняла утешительно. — Поверьте, мы готовы теперь же… И станете вы венчаться, либо изберете гражданский брак, это дело ваше. Помните только, что вы нам не чужая и мы на вашей стороне.
— И вы не считаете меня… плохой?
— Ну, где же плохой… Вы просто золотая…
Гера, дрожа, обняла тетю Соню.
— Спасибо, конечно… Только я недостойна ни вашего доверия, ни его… Кстати, где Сева?
— Где ему быть. На службе, сидит в своем ПДБ, обхватив руками голову. Вряд ли он теперь способен нормально работать, но есть долг, обязанности… Он ждет вашего решения, ждем и мы…
— О чем вы, тетя Соня? Для меня нет никого, кроме Севы.
— Герочка, золотая, вам приходится думать не только за себя, но и за сына. Сыночек, это свято. Помните это, как бы ни было горько. Когда-то и я проявила характер, и Сева остался без отца, ведь это грех. Понимаете?
— Хорошо. — Гера как-то вся опустела и отрешилась. Она простилась с тетей Броней, с тетей Соней, героем войны и всей своей жизни. Тетя Соня перекрестила ее перед пыткой…
Дома дверь квартиры тоже была открыта. Что такое? Полчаса назад никого не было. Дрожа все сильней и удерживая себя от дрожи руками, Гера несмело продвинулась в прихожую. Под ногами хрустело. Цветы! Гвоздики, розы, гладиолусы, даже ромашки… Их были снопы. Наступать было неловко, все ж таки живые, у каждого своя легенда… Она раздвигала их носком туфли.
Было тихо. В комнате сидел Багрецов с рюмкой в руке и смотрел телевизор.
— Иди, не бойся, Гера. Я не буду с тобой спать.
— Сначала скажи, что здесь было утром. Что ты с ним сделал?
— А тебя не волнует, что он со мной сделал?
— Что тебе сделается, бугай. А главное — он бы и не сделал. А вот ты…
— Ну-ну, как мы голосок на мужа повышаем. Могу сказать одно: мордобоя не было. Бить такого облезлого…
— И оскорблять он не умеет. И ты его подошвы не стоишь.
— Ладно, ты не кидайся, сядь, поговорим. Возьми, вот, глотни рюмку. А то все на крике.
— Пить с тобой, сейчас? Ты соображаешь?
— Глотни, говорю. Как лекарство. А то ударишься опять в истерику и все. Возьми себя в руки.
Она молчала. Багрецов вел себя слишком заботливо. От этого было еще страшнее.
— Ты знаешь, Герка, как мне все дорого доставалось. Я сирота, пробивать меня некому. Но я сам все делал, о других не забывал. Ты знаешь, сколько у меня друзей.
— Это не друзья, а собутыльники.
— Детали. Всяк оттягивается по-своему. Так вот: меня учили умнеть и выживать, но каким местом сильней любить — это в детдомах не проходили. Тебе опора в семье есть? Твердая рука, достаток — есть? Есть. Так тебе тонкости подавай! И ты ради этого до прямого б…ства…
— О, ты же у нас простой. И слова у тебя простые. Я все это наизусть знаю.
— Да ладно подкалывать. Ну, может, перестарался я на стороне, ну, может, от меня полгарнизона парней родилось, так кому хуже от этого стало?..
— Меня не волнуют твои шашни с буфетчицами!
— Опять дергаешься. Что ж тебя тогда волнует? Тряпки — не отказываю. Цветы — завалю. Вон полная прихожая. Гладить перед этим самым? И всего делов?
— Тебе не поможет гладить, слышишь? У меня на тебя аллергия. Бесполезно.
— Тогда ставим койки в разных углах и кранты. Не притронусь. Чтобы ты отошла…
— Я отойду — когда отойду подальше. Ты скажешь, наконец, что тебе надо?
— Прости меня, такую сволочь, но…
— Что? Ну, что? Не могу больше…
— Не разлучай с Тимофеем.
Хлынули слезы. Она смахнула их, глотнула из рюмки раз, другой. Надо же, коньяк купил.
— Ты так любишь сына?
— А ты? — он смотрел пристально, видимо, сомневался.
— Не надо торговаться. Оба любим, дальше что.
— А то. Есть возможность кое-что для него сделать. И сделаю, если не помешаешь.
— Что ты можешь сделать? Воспитать его своим подобием!
— Увидишь.
— И он увидит в конце концов, что мы чужие, пропасть между нами. Такое не скроешь.
— А мы не себя должны кохать, а его. Я тебе свободу. Ты мне ребенка. Чуешь? Только не надо этих скандалов, разводов, хренота все это. Людям на потеху.
— Ты хочешь сказать, что…
— Говорю: малый добрый, тебя любит до соплей, черт с вами. А меня есть кому утешить. А?
— Родители, родители…
— А родителям отстукаю телеграмму, что мол, помирились. Идет такой вариант?
— Не знаю. Если только как перемирие.
— Уже дело. Бачь, как очухалась после коньяку. И глазки блестят, и котелок варит. Так я поеду за Тимой, мы заскочим в пару магазинов — игрушки купить. Кстати, этот сад где?
— За венгерским рестораном, как на зоопарк поворачивать. Если сойти после ресторана, то по улице назад вернуться…
— Разберусь. Ты отдыхай пока, допей, если хочешь. А туда, — он мотнул головой на балкон, — хоть сегодня не шляйся. Успеете еще.
И с грустным видом вышел! Что-что, а грустный честный вид он сделать мог. Только зачем? Как будто уж и правда отпускает. Так она и поверила.
Гера наклонила голову, ничего не ответила. Одна ее половина так устала, чуть не задохнулась от ненависти. И теперь бежала спасаться по лестнице туда, в соседний дом. А другая ее половина собирала с пола цветы, распихивала в ведра, банки и кастрюли. Цветы не виноваты, что купил их этот… Ведь все не сам, списал у Севы. И его гладиолусы такие важные, нисколько не измялись, как будто помнят, чьи руки их держали и что наказывали…
“Устали уступать”, “забудьтесь”, “только бы не наскучить”, “жертва”… Он знал все наперед? И знал, что она предаст его, и разрешал, чтоб совесть не мучила.
Другой бы и не сунулся, коль муж приехал. А он романтик, обречен на гибель. Он слышал, как она звала, он о себе не думал. А может, теперь он ее зовет, а она, дура, хоронит его заживо. Глянула — балконная дверь закрыта, света нет… Невыносимо видеть столько цветов, обилие и густота букетов, как в ритуальном бюро.
