Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

Ее спокойствие сразу напугало меня, во вторник вечером, и не давало мне возможности действовать с такой же бесстрастностью: я воображала, как она осмотрительно открывает дверь, и, сама не знаю почему, представляла ее бледной, с взлохмаченными волосами, обесцвеченными губами. Она же вернулась чуть за полночь и выглядела свежо, ухоженно, совсем как была, выходя из дома. Она преспокойно закрыла входную дверь и, увидев меня на пороге столовой, улыбнулась; но выражение моего лица заставила ее похолодеть. Она замерла, держась за ручку двери, и вопросительно смотрела на меня. «Входи», – вполголоса велела я. Проходя мимо, она хоть и делала вид, что спокойна, но держалась на расстоянии, словно боялась, что ее ударят. Ее опасливость подстегнула меня: я подошла и отвесила ей пощечину. Она подскочила, вытаращив глаза и не споря. «Ты знала, что он женат? Знала?» – спросила я. Она в ужасе смотрела на меня, и я даже подумала было, что она не знала правды. «Знала?» – торжествующе и злорадно настаивала я. Мирелла все еще держала ладонь на покрасневшей от удара щеке; не сводя с меня глаз, она кивнула. Тогда я взяла ее за плечо и с силой встряхнула. «И не стыдно тебе, а? Не стыдно признаваться?» – повторяла я, продолжая трясти ее. Она дрожала: я чувствовала хрупкость ее тела в своей руке и считала это доказательством ее вины. «Ну все, теперь довольно, – говорила я. – Не позволю, тебе должно быть стыдно, стыдно». Я была в отчаянии, чувствовала, что разговариваю, как Микеле, произношу слова, практически лишенные смысла, но другие мне в тот момент не приходили в голову. «Скажи хотя бы, что он тебя обманул, ну скажи же что-нибудь. Когда ты узнала?». «Сразу», – ответила она. Я отпустила ее плечо и опустилась на стул, стоявший у стола. Я понемногу успокаивалась, но вместо гнева меня охватывало горькое уныние. «Подойти, Мирелла, сядь», – велела я.

Мы оказались друг напротив друга, как обычно за столом; я видела, как она растет, дорастает до меня, сейчас она уже выше; она – женщина. «Ты хоть иногда о нас думаешь? – спросила я. Она молчала. – Обо всем, чем я пожертвовала, от чего отказалась ради тебя, этого было так много, а ты и не знаешь даже». В тот момент я думала о Гвидо, мне казалось, что она должна понять по тону моего голоса, что речь о чем-то важном, от чего я отказалась. «Да, – ответила она, помедлив, – я с самого первого дня сказала тебе, что уйду, если ты так хочешь». Она говорила серьезным, сердечным тоном, который обезоруживал меня. «Ну куда ты пойдешь?» – нежно сказала я, качая головой. Она продолжила, не глядя на меня: «Не переживай за меня. Просто скажи, если хочешь, чтобы я ушла». Она побледнела, видно было, что ей страшно. «И ты была бы счастлива, Мирелла? – спросила я, инстинктивно уклоняясь от ответа на ее вопрос. – Без нас, без твоей матери, всего того, чем была твоя жизнь до сегодняшнего дня? Ты была бы счастлива, скажи?» Она поколебалась немного, а затем сказала, словно выдохнув: «Не знаю. Мне было бы очень жаль покидать вас». Услышав, что она сказала всего лишь «жаль», я возмущенно встрепенулась. «Но может быть, я легко приспособилась бы, – продолжила она, – реши сама, как ты хочешь, чтобы я поступила. Не думай обо мне. Думай только о вас, о папе». Я не могла принять решение, и она это чувствовала; я даже боялась, что она играет на этом, а ее спокойствие обусловлено расчетом. Я ласково спросила: «Ты так говоришь, потому что думаешь, что иначе поступить не можешь? Что у тебя нет выбора? А вот и нет: все всегда можно исправить или хотя бы избежать более серьезного урона. Ты была его возлюбленной, так ведь?» Я увидела, что она сильно покраснела, отвечая: «Это касается только меня». Тогда я снова потеряла над собой власть: «Бесстыжая! – сказала я. – Не совестно тебе такое говорить?» «Нет, – отрезала она. – И в любом случае, каким бы ни был мой ответ, он ничего бы не изменил. Ты можешь навязывать мне свою волю еще несколько месяцев; можешь запереть меня в монастыре или выгнать из дома. У тебя есть на это полное право, и я тебе подчинюсь. Таковы отношения между мной и тобой. Остальное только меня касается». Уничтоженная такой холодностью, я ответила: «Значит, мораль для тебя не имеет значения?» Она помолчала минутку; затем тихо произнесла: «О, я много размышляю, поверь мне, я без конца задаюсь вопросом о том, что хорошо, а что плохо. Ты вечно обвиняешь меня в том, что я цинична, холодна. Это не правда. Я не такая, как ты, вот и все. Я тебе много раз повторяла: у тебя есть возможность довериться общепринятым образцам добра и зла. Тебе повезло больше. Я же чувствую потребность пересмотреть их в соответствии со своими суждениями, прежде чем принять». «Да какие у тебя могут быть суждения, в двадцать-то лет? – гневно воскликнула я. – Доверься тем, у кого больше опыта, смирись». Она улыбнулась: «Тогда ничего никогда не менялось бы, все передавалось от поколения к поколению, не становилось бы лучше, а на площадях все еще продавали бы рабов, ты так не думаешь? Бунтовать же я могу как раз сейчас; в сорок лет, состарившись, я уже немного смогу сделать, мне будет нравиться жить в удобстве». Я хотела было сказать, что, напротив, ровно в сорок лет-то и бунтуют, но не знаю, так ли это, к тому же Мирелла куда образованнее меня, вечно цитирует имена и книги, опровергающие мое мнение. «Ты не веришь в Бога, Мирелла?» – спросила я вместо этого.

Она поколебалась минутку перед ответом, потом сказала: «Думаю, нет. По крайней мере, с сегодняшнего дня. Но не знаю, как тебе объяснить… В общем, сейчас я узнаю, сильнее ли моя вера, чем кое-какие личные убеждения, кое-какие намерения, которые религия осуждает. Понимаешь? В общем, сейчас мне нужно сознательно принять ту религию, которую вы навязали мне, когда я была маленькой. И пока что верить в Бога было несложно. А теперь… теперь это совсем по-другому, если мы рассматриваем религию как серьезное обязательство, которое должно управлять нашими поступками, а не довольствуемся полуденной службой по воскресеньям, куда и шляпку новую можно надеть». «И что?» – тревожно спросила я. Мне казалось, по ее ответу я пойму, возлюбленная она Кантони или нет. «Это тоже касается только меня, мама. Здесь уж точно нельзя следовать примеру других, не испытывая убежденности». Ее постоянные размышления пугают меня, а главное – внушают мне жалость. Нет смысла так много думать, дни все равно идут своим чередом, равнодушно; Мирелла словно стиснута зверским механизмом, который сотрет ее в порошок. Я снова попыталась образумить ее, посоветовала написать письмо этому мужчине, сообщить ему о своем намерении впредь не видеться с ним. «Сама потом обрадуешься, вот увидишь». Я снова представляла себе, как сижу в кафе и говорю Гвидо, что это невозможно: и задумывалась, правда ли я чувствовала радость после сказанного.

«Хочешь, я сама с ним за тебя поговорю? – предложила я. – У тебя в жизни не хватит смелости, это естественно, любая женщина поймет. Хочешь? Я столько раз думала пойти сама ему сказать, помочь тебе». «Он бы тебе не поверил, – с улыбкой возразила она, – да и я бы сразу же опровергла твои слова». Мы уже встали на ноги, она просила отпустить ее спать, потому что устала. «Ты не думала, что никогда не сможешь завести свою семью, своих детей? – сказала я. – Что разрушаешь свое будущее ради того, что скоро закончится, понимаешь? В любом случае закончится. Ты никогда не будешь счастлива». «А ты? Ты счастлива?» – сухо спросила она. У меня к горлу подступили слезы, потому что этот разговор потряс и вымотал меня. «Конечно, – подчеркнуто уверенно ответила я, – я счастлива, всегда была счастлива, очень счастлива». Она нежно смотрела на меня взглядом, от которого мне хотелось опустить глаза в пол. «Какая ты молодец, мам!» – воскликнула она. Пожелала мне доброй ночи, поспешно обняв, и я проследовала за ней по коридору, словно нищая. «Почему тебе нравится быть такой суровой, такой недоброй, Мирелла?» – бормотала я. Услышав, как она закрывает дверь, я вернулась обратно в столовую. Обессиленная, я рухнула на стул, положила голову на скрещенные руки. Представляла себе, как пойду к телефону, позвоню Гвидо, попрошу сейчас же приехать. Представляла, что иду говорить с Кантони. Мне не терпелось дождаться утра, чтобы иметь возможность действовать. Мне почти казалось, что если я не лягу, оно наступит раньше. И все же внутри я чувствовала какое-то отвращение, отторжение каких бы то ни было действий. Сама того не заметив, я уснула, а когда опомнилась, уже светало.