Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

Я с удивлением обнаружила, что веду приятную беседу с человеком, который, возможно, является любовником моей дочери. Я хотела прервать его, заметив, что, как бы там ни было, мой визитер явился не за этим, но он не останавливался: «Я люблю Миреллу еще и за ту эпоху, которую она несет в себе, и ее сверстницы, разумеется, тоже; но большинство из них об этом не догадываются. Я думаю, что мы могли бы уйти вместе уже в тот рождественский вечер, когда познакомились, у Капрелли; мы проговорили до рассвета, пока остальные танцевали. Все уже было решено с того самого вечера».

У меня оставалась всего одна карта, и я решила пустить ее в ход: «Вы никогда не думали, что Миреллу могли подтолкнуть к вам ваши деньги?» «Мои деньги? – воскликнул он, указывая пальцем себе на грудь. И рассмеялся: его смех звучал доверительно, он был так молод. – У меня нет денег, – сказал он, – я работаю, мне пришлось работать со студенческих лет, как Мирелле. Адвокат должен продавать свой труд изо дня в день, как товар. Богачи – не те, кто владеет своим трудом, а те, кто владеет вещами. Моя собственность – это слова, слова – это переменчивый капитал. Мне хватит нескольких ошибок, чтобы снова обеднеть. Мы будем работать, я и Мирелла». Тогда я спросила его: «А что думает ваша жена о том, что вы чувствуете долг жить с Миреллой?» Немного погодя, он добавил: «Я и об этом пришел с вами поговорить. То, что я вам скажу, не важно для Миреллы и для меня, но я знаю, что это поможет успокоить вас. Сейчас объясню. Я познакомился с Эвелин, моей женой, в Риме, в сорок шестом году. Мы очень много путешествовали вместе; меня в ней привлекало то, что она – американка и воплощает собой другой мир, не такой, как мой. То, что я говорю о ней только это, звучит неблагодарно, но это правда. Потом я приехал к ней в Америку. Увидел, что нам все еще хорошо вместе, она часто смеется, она остроумная, жизнерадостная; но я не знал, что есть на свете такая девушка, как Мирелла. Мы поженились. Однако после возвращения в Рим то немногое, что у нас было общего – путешествовать, выпивать, веселиться, – быстро исчерпалось. Эвелин даже заговорила по-итальянски…» Затем он улыбнулся и сказал: «Между нами осталось лишь то, что рознило нас. Это был очень сложный год: в конце концов она уехала домой, сказав, что вернется через пару месяцев. В своих письмах она всякий раз откладывала отъезд; я же всякий раз опасался, что она объявит о возвращении; прошло около трех лет, и она так и не вернулась. Потом я встретил Миреллу. Мирелла стала для меня открытием. Нелегко объяснить матери, что ее дочь – необыкновенное существо. В общем, с помощью Миреллы я увидел самого себя, свои возможности, свою жизнь. Я не думал, что с женщиной можно говорить еще и как с другом, на равных. Это целая вселенная, заключенная в образованном двумя людьми пространстве. Это уже не просто игры с красивой девушкой, как было с Эвелин. Тогда я решил поехать в Америку, чтобы развестись».

В радостном порыве я спросила, знает ли об этом Мирелла. Он сказал, что Мирелла все о нем знает. «Я поехал в Ричмонд две недели назад, Мирелла боялась, что я больше не вернусь, в аэропорту она была в отчаянии». Я подумала, что не обратила внимание на то, какое непростое время пережила моя дочь. «Я пробыл там всего несколько дней, – продолжал Кантони, – чтобы попросить Эвелин подать на развод. Разумеется, она согласилась: и, освободившись от тех уз, которые обрекли бы нас на одиночество или несчастную жизнь, мы расстались добрыми друзьями. Там, в Ричмонде, я понял, в чем состоит глубокое различие между Миреллой и Эвелин: одно из многих различий, но, возможно, именно оно вбирает в себя их все. Дело в том, что Эвелин выражает себя посредством вещей, Мирелла же – мыслей. В те дни мне казалось, что я навсегда утратил то удовольствие от беседы, которое роднит нас с Миреллой; вернувшись, я чувствовал, словно за все эти дни не сделал ни единого вздоха, ни одного глотка». Он смеялся, и я улыбалась, глядя на него, на душе у меня было так хорошо, так спокойно. Я спросила его, сколько времени займут эти формальности, когда они поженятся. «Не знаю, – ответил он, – по правде говоря, должен сказать, что в Италии нелегко добиться юридического признания решения о разводе, принятого в Соединенных Штатах. Здесь пристало оставаться скованными, приговоренными. Жизнь, которая подходила бы нам, сделала бы нас лучше, – вот она, готова, а те, у кого недостает мужества преодолеть условности, обречены отказываться от нее, оставаясь во мраке, в одиночестве, в том, что для них греховно. Это еще одна вещь, над которой мы с Миреллой хотим трудиться: создавать…»

Я перебила его, догадавшись, что он тоже, как Микеле, как Мирелла, заговорит словами, не имеющими смысла перед лицом фактов, обычной жизни, детей: «Создавать новое сознание, не так ли?» – с ироничной, недоброй улыбкой сказала я. Он кивнул, но тон моего голоса озадачил его. Тогда я спросила, почему он пришел, зачем попросил поговорить со мной. Не замечая сквозившего в моем голосе раздражения, он спокойно, почти что с нежностью ответил: «Чтобы помочь вам понять Миреллу, и меня тоже. Мне не нравится тот портрет меня, который вы создали в своем воображении: женатый, богатый мужчина, посягающий на двадцатилетнюю девушку. Это совсем не так, поверьте. Мы в конце концов поженимся, однажды, быть может; но это не очень важно. Важна та полная приверженность, с которой я люблю Миреллу, а Мирелла любит меня, то, чем мы вместе намерены стать, что намерены делать. Брак для нас не цель, мы не хотим быть обязаны любить друг друга; каждый день мы свободно принимаем решение любить друг друга. Вы же понимаете, правда?» Я решительно ответила: «Нет».

Тогда он заключил: «Жаль. Как бы там ни было, я был обязан прийти поговорить с вами. И мне казалось, мои слова обязательно вас убедят. Плохой я адвокат. Жаль, – повторил он, – я надеялся, вы поймете». Я встала, потому что хотела положить конец этому разговору, который меня тревожил. Он тоже встал и все это время смотрел на меня, словно спрашивая; его глаза выражали добродушное сожаление. «Может быть, Мирелла права, когда говорит, что вы понимаете и боитесь в этом признаться. Я хотел бы, чтобы вы, по меньшей мере, не враждовали с нами», – добавил он. Мы стояли у открытого окна и на мгновение застыли там, безмолвно. Я смотрела на него глазами Миреллы. «Какой прекрасный день», – сказал он, и ясно было, что он влюблен. Пока он прощался, наши взгляды на секунду пересеклись, и это были дружеские взгляды. Потом я поспешно закрыла за ним дверь, словно сопротивляясь какому-то соблазну.

17 апреля

Всякий раз, как я открываю эту тетрадь, мне вспоминается та тревога, которую я чувствовала, когда начала в ней писать. Меня терзали угрызения совести, отравлявшие мне день за днем. Я все время боялась, что тетрадь найдут, хотя в то время она не содержала ничего, что можно было расценить как постыдное. Но все давно не так: я вела в ней хронику этих последних месяцев и зафиксировала то, как понемногу позволила вовлечь себя в поступки, которые осуждаю и без которых, однако же, как и без этой тетради, я, кажется, уже не могу обходиться. Я давно взяла в привычку обманывать; движение, которое я совершаю, пряча тетрадь, стало мне знакомо, я прекрасно научилась выкраивать время, чтобы писать в ней; в конце концов я привыкла к тому, что вначале считала неприемлемым. Я и думать не могла, что дойду до того, что буду спокойно беседовать с Кантони. Я даже подумывала связаться с ним через адвоката – а вчера провожала до двери, с удивлением обнаружила, что протягиваю ему руку при прощании, словно другу. Затем, когда я вернулась в свой кабинет и снова взглянула на то кресло, в котором он сидел, пепельницу с окурками сигарет, которые выкурил, меня охватило непреодолимое смятение: я не знала, связывать ли его с планами на жизнь Кантони и Миреллы или скорее со многими другими словами, сказанными им и касавшимися не только жизни моей дочери, но и моей собственной. Я ринулась в кабинет Гвидо: он был пуст. Как и каждый день, швейцар закрыл жалюзи, чтобы не выцвели от солнца красивые зеленые кресла, и в полумраке кабинет выглядел печально, пусто. Я не могла смириться с мыслью, что Гвидо ушел, не попрощавшись со мной; может, он справился обо мне и узнал, что ко мне пришли. Но это размышление не в силах было унять мою тоску: я воображала, как Гвидо сидит за обедом среди своих родных, людей, которых я еле знаю, совсем не таких, как я. На вешалке покачивался его плащ: я ласково провела по нему руками, сжала, пытаясь хоть чуточку утешиться. Он был холоден и даже не сохранил тот приятный аромат лаванды, который Гвидо приносит с собой, приходя в контору, и который уже много лет как стал для меня запахом самого утра, началом рабочего дня. Я прятала голову в этом холодном плаще, словно в углублении плеча. Я больше не могу быть одна. С тех пор как я решила, что это невозможно, я прилагаю усилие, чтобы не замечать ласковые взгляды Гвидо, его заботу. Притворяюсь, что жду, когда он снова станет вести себя со мной по-дружески, как когда-то, жду, что он забудет все, что сказал мне, и уверяю себя в том, что так никогда и не смогла описать ему, что у меня на душе, только расчувствовалась на минутку. Но вчера, оказавшись одна после тяжелого разговора с Кантони, я испугалась. Мне было страшно, что Гвидо, последовав моим настойчивым просьбам, и в самом деле оставил меня. Я боялась возвращаться домой, не хотелось решать проблемы, которые ждали меня там, мне казалось, что мне не хватает взвешенности, чтобы браться за них. Мне не хотелось снова оказаться рядом с Микеле, который требует ото всех уважительного отношения к своему дурному расположению духа, или с Риккардо, который снова ходит недовольный и обвиняет нас заодно с правительством в нехватке денег, которую он – с неохотой сообщая об этом – намерен преодолеть. Особенно не хотелось видеть Миреллу: я не смогла бы удержаться от того, чтобы поговорить с ней о визите Кантони, и в то же время никак не могла как следует осознать, что этот визит означал. Мне захотелось бы сказать ей: «Делай что хочешь, оставь меня в покое, я так устала».