Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

24 апреля

Я много дней ничего не писала. Заметила, что, сделав длинную запись, я чувствую себя более подавленной, более слабой. Может, мне бы не помешал открытый воздух или что-нибудь, на что можно отвлечься. Мне точно не на пользу ложиться поздно, я слишком мало сплю, а по утрам нехватка сна наводит на меня неотвратимую тоску. Я думала отнести тетрадь на работу; времени у меня там в распоряжении немного, и это заставило бы меня делать заметки на скорую руку о своих ощущениях, не вдаваясь в те многочисленные подробности, которые меня расстраивают. Но заметь кто в конторе, что я веду дневник, я бы потеряла всякое уважение; коллеги посмеивались бы надо мной, я уверена. Это странно: наша частная жизнь больше всего значит для каждого из нас, и тем не менее мы постоянно должны делать вид, что проживаем ее, почти не замечая, с нечеловеческой уверенностью. Кроме того, унеси я из дома тетрадь, мне бы стало казаться, что по приходе с работы домой я перестану находить там хоть что-то свое. Клара говорит, что сильными можно быть только ради других, и может, она права, но как я могу теперь думать, что все еще нужна Мирелле, которая защищается даже от такой слабости, как любовь ко мне? Риккардо же, мне иногда кажется, я все еще нужна. Вчера мы оказались вместе на кухне, я наводила порядок, а он сидел со мной за компанию. Я чувствовала, что ему хочется поговорить, но он раздавлен одним из тех упадков духа, которые так часто бывают у него в последнее время. Мне его жаль, потому что он мужчина. Никто никогда ничего не ждет от двадцатилетней девушки, а вот мужчина в том же самом возрасте уже должен примериваться к жизни. «Что с тобой?» – спрашиваю я, потому что предпочла бы, чтобы у его состояния была определенная причина. Он все время отвечает: «Ничего». А вчера вечером он ответил: «Мне страшно». Я не стала спрашивать отчего, потому что он, может быть, точно не знает и думает, что я все равно понимаю. Не будь у меня все руки в жирной воде, я бы погладила его по лбу, как когда его лихорадило в детстве. Но я осознаю, что теперь если бы он заболел, то позвонил бы Марине, которая не сумела бы ничем ему помочь. Он очень ревнует Марину; оставаясь дома за учебой, все время звонит проверить, где она, правда ли пошла к подруге. Но она все время отвечает; наверное, она хорошая девушка, мягкая, не особенно умная. Приходя к нам домой, она очень мало говорит. Риккардо нехорошо себя с ней ведет, иногда грубит, и я не понимаю, почему, любя ее, он притворяется таким властным, даже деспотичным по отношению к ней. Марина никогда на это не реагирует; и это хорошо, потому что в браке всегда должен быть тот, кто командует, и тот, кто слушается. Тем не менее, замечая поведение Риккардо, я часто задумываюсь, прав ли тот, кто командует: он стал страшно подозрительным, все время думает, что разговаривают о нем у него за спиной, время от времени обвиняет сестру, что забрала у него какие-то книги, которые он сам же одолжил другу, или пачку сигарет, которую потом находит у себя в кармане. Мне кажется, что он всюду ищет какое-то несуществующее зло, обман, которого ждет от жизни и которого хотел бы избежать силой или хитростью. Меня он никогда не подозревает; и поэтому я ничего не могу для него сделать. Только те вещи и те люди, которых он боится, способны его успокоить.

Единственный, кому я, быть может, еще могла бы быть полезной, – это Микеле; но ему следовало бы осознать, что я уже не та девушка, на которой он женился двадцать три года назад. Мы так отдалились друг от друга, что уже даже не в силах видеть друг друга; и продолжаем жить вместе, но поодиночке. Я много размышляла над теми откровениями, которыми он поделился с Кларой и никогда не делится со мной. С Миреллой он и то охотнее говорит, и когда я вхожу, они меняют тему; несколько вечеров назад, к примеру, Микеле, увидев меня, сразу же заключил: «Такова жизнь», и взял меня за руку, когда я проходила мимо, как бы демонстрируя мне, что говорит ничего не значащие вещи. Но сосредоточенное лицо Миреллы свидетельствовало об обратном.

Я спрашиваю себя, смогла бы ли все еще с ним разговаривать, говорить ему о том, что у меня на уме. О мыслях, которые принадлежат мне, а не нам обоим, как было, когда мы поженились, и как мы впоследствии молчаливо притворялись. В общем, я часто задумываюсь, какие отношения связывают нас с Микеле в последние несколько лет. Я чувствую, что мне бы следовало как следует поразмыслить и многое записать, но это стоило бы мне слишком большого труда, так что я не стану. Но вопрос вновь и вновь настойчиво встает передо мной, с тех пор как я заметила, что, хотя мои мысли о другом мужчине постоянно занимают мою голову, я все еще могу искренне сказать: «Я люблю своего мужа». Произнося эти слова, я не испытываю какой бы то ни было неловкости. Я и Гвидо их нередко говорила. Делая это, я чувствую себя защищенной; больше того, мне кажется, что это позволяет мне слушать все, что он говорит о Венеции, и не сопротивляться его первым робким поцелуям, и не одергивать его, когда он, как в последние два дня, обращается ко мне на «ты». Я всегда отвечаю ему учтиво, потому что не хочу обидеть, но в то же время не хочу поощрять этот наш новый уровень близости. Вчера вечером я сказала Мирелле: «Я всегда любила твоего отца и по-прежнему его люблю», – и не почувствовала, что соврала. Но сейчас я начинаю задумываться над тем, что для меня означает слово «любовь» по отношению к Микеле и, в общем, какие чувства я имею в виду, говоря «я люблю своего мужа».

Как это мучительно. Стоило бы оборвать эту запись сейчас: боюсь, что усталость не позволяет мне быть объективной. Иногда я думаю, что уже много лет как не люблю Микеле и продолжаю повторять эти слова по привычке, не замечая, что нежных чувств между нами уже не существует, что их заместили другие, может, столь же важные, но совершенно иные. Я вспоминаю, с каким нетерпением ждала Микеле, когда он был моим женихом, о нашем страстном желании остаться наедине, чтобы поговорить, о том, как скоротечно мчалось время, как мелькали, сменяя друг друга, наши взгляды и слова, и о той скуке, которая накатывает на нас сейчас, когда мы остаемся вдвоем, если что-нибудь постороннее, радио или кинолента, не приходит нам на подмогу извне. И все же было время, когда я даже мечтала, чтобы дети скорее вступили в брак, чтобы мы могли снова остаться наедине, как в былые времена; я думала, что у нас все по-прежнему. Может, если бы наши дети так все время и оставались маленькими, я бы так и не заметила никаких изменений. Или если бы Гвидо так со мной и не заговорил, или я бы не услышала слов Кантони. Я была совершенно уверена, что это все еще любовь, и до тех пор, пока Мирелла не призналась мне, что боится, не будет ли ее жизнь походить на мою, я даже была уверена, что счастлива. Может быть, на самом деле я все-таки счастлива, но то счастье, которое я испытываю рядом с Микеле, – ледяное, совсем не такое, как я чувствую, когда Гвидо говорит со мной или берет меня за руку. Эти чистосердечные жесты – любовь, а те жесты, которые я совершаю рядом с Микеле, – просто привязанность, участие или привычка, даже редкие, более интимные движения – не любовь: скорее жалость, сострадание к человеческим слабостям. Мне кажется, что я внезапно все это осознала. Может, Микеле это понял уже давно, он гораздо умнее меня, особенно в таких вещах. А еще я слышала от Клары, что любовь нужно придумывать заново изо дня в день. Не знаю, что это на самом деле означает, но догадываюсь, что я никогда не умела так ее придумывать.

26 апреля

Мне кажется, что сегодня вечером на меня давит бремя тяжелого унижения. Возможно, потому что я сделала то, что никогда не решалась сделать прежде; более того, я даже представить себе не могла, что рискну попытаться. Мы сидели в столовой, и Микеле слушал радио; музыка придавала мне ощущение легкости, мечтательности, она трогала меня. Не знаю, что подтолкнуло меня заговорить: я была под влиянием превосходившей меня силы, которой я не могла, а может, и не хотела сопротивляться. Я подошла к Микеле и приглушила радио; в комнате стояла полутьма. Он открыл глаза и посмотрел на меня так, словно пробудился ото сна. «Микеле… – сказала я, садясь на подлокотник его кресла. – Отчего мы уже не те, какими были, когда поженились?» Он показал, что удивлен моим вопросом; потом ответил, что мы все те же. Я взяла его за руку, поцеловала, погладила его по руке, страстно сжала ее в своей. «Пойми меня, Микеле, – не сдавалась я, уклоняясь от его взгляда; потом собралась с силами, чтобы взглянуть ему в глаза, серьезно и ласково. – Я имею в виду… по ночам. Ты больше не обнимаешь меня, когда я сплю. Помнишь?» И, краснея, добавила: «Ты говорил: „Иди ко мне, отдохни“. Притягивал к себе, а потом обнимал, и мы не отдыхали». Он рассмеялся, сделал уклончивое движение рукой: «Так это было в другом возрасте, нашла в чем копаться! Кое-какие привычки мало-помалу теряются, и в конце концов об этом уже и мысли нет». «Вот именно, – упорствовала я, – ты правда думаешь, что об этом уже и мысли нет? Или, может, мы больше не решаемся быть искренними, как тогда?» «Сколько нам было лет? – отозвался он. – Ты знаешь, что мне почти пятьдесят? Мы уже не…» «Это неправда – перебила я. – Если ты хочешь сказать, что мы уже не молоды, я отвечу, что ты ошибаешься. Я знаю, мы молоды: а уж стоит нам перестать сравнивать себя с нашими детьми, так и вовсе юны». «А как можно не сравнивать себя с ними?» – настаивал он со все той же уклончивой улыбкой; видно было, что ему не терпится взять газету, а лучше – оставить эту тему. Я терялась в своих собственных словах, хотела удержать разговор в рамках обобщения, не говоря о себе, и от стыда, что мне приходится вести такую беседу, хотелось плакать. Он снова заговорил, как бы пытаясь убедить меня: «Об этом уже и мысли нет, или, уж если задумываешься…» Он заколебался, и мне хотелось подсказать: «Ты хочешь сказать, что мысли об этом касаются другого человека, так ведь?» Я хотела, чтобы мне хватило смелости произнести эти слова, во что бы то ни стало хотела; но что-то мешало мне, какая-то естественная крайняя осторожность. «Почитай газеты, – сказала я, – посмотри на кинодив, на людей, которых обсуждают. Они продолжают жениться снова и снова, в сорок лет, в пятьдесят…» Он сказал, что это люди, обязанные поддерживать оживленный интерес публики своими оригинальными поступками, чудаковатыми выходками. «Да и не так уж важно, что они женятся, – уточнил он, – дело все-таки в возрасте. Мы с тобой разве не женаты? И все же… Жениться не означает вести себя как двое двадцатилетних юнцов». «Пойми меня правильно, – настаивала я, – не может быть, чтобы все кончилось, это неправда, не кончилось. Все говорят, что поздние годы – самые важные. Говорят, что их нельзя терять, выбрасывать на ветер. Что это как вторая молодость, новая, чудесная… Микеле… Потом все действительно будет кончено, будет поздно… Многие люди в пятьдесят лет влюбляются впервые, даже те, кто вполне мог бы довольствоваться достигнутым положением. А все-таки говорят, что даже положение не так важно, даже деньги». Потом я испугалась, что полностью себя выдала, и внезапно сказала: «Посмотри на Клару». Он тут же спросил: «Клара влюблена? Она тебе сказала?» «Не знаю, не сейчас; она вечно говорит, что влюблена». Я соскользнула к нему на колени, гладила его по волосам, искала своими его глаза, которые прятались в уклончивом взгляде. Тогда, наклонившись к нему, я поцеловала его, поцеловала его сомкнутые губы. В этот момент мы услышали шум в комнате Риккардо. Микеле вскочил на ноги, приглаживая волосы, проводя тыльной стороной ладони по губам: «Дети же могут войти», – раздраженно сказал он вполголоса.