Это могли быть мы - Макгоуэн Клер

Так ли это? Разве он сам не причинял боль? Кейт, всегда искавшая в его лице что-то нужное ей, но он не знал, что именно. Оливия, искавшая другое, чего он тоже не мог дать. Он зашел слишком далеко.

– Прости, Ади. Я просто… просто не знаю, как тебе помочь. Прошу тебя, скажи мне как.

Годы терапии, тысячи фунтов, пятеро психологов, и все равно они не сдвинулись с места.

Лицо Адама изменилось. Ярость ушла, уступив место гримасе чистой боли.

– Я ничего не могу поделать! – крикнул он, брызжа слюной. – Я не хочу быть таким! Пытаюсь, но не могу! Просто не могу! Это просто… само выходит! Прости! Прости!

Он залился слезами.

– Понимаю. Понимаю. Мы найдем, кто тебе поможет. Обещаю. Мы… мы будем пытаться дальше.

Он посмотрел на сына свежим взглядом – напряженный от злости, кожа на запястьях усыпана тонкими белыми шрамами, которые Эндрю увидел только сейчас. Как он раньше их не замечал? Как?

Он потянулся к мальчику, почти коснулся его костлявого плеча, но Адам вздрогнул, вскочил и убежал.

– Адам! Адам!

Но мальчик выскочил из дома бродить по улицам, как он это мог делать часами с тех пор, как перешел в среднюю школу. Бежать за ним было бесполезно, хотя скоро уже должно было стемнеть. Он вернется.

Оливия ждала в коридоре. Она не вмешивалась в ссоры с Адамом – как она говорила, в них она лишняя.

– Сандра приехала. Ты опоздаешь на поезд. Разве сегодня?..

Она была права – ему нужно было ехать.

– Да. Хорошо, я пошел.

Курс писательского мастерства, до конца которого оставалась неделя из годичной программы, быстро разбился на своего рода племена. Некоторые ходили в паб – это была популярная группа, организованная Питом, с пестрым, иногда неожиданным составом. Какое-то время в нее входили только Пит и Мэдисон, сидевшие рядом три недели подряд, пока она вдруг не пересела на другой конец кабинета, под зарешеченные окна, из которых постоянно сквозило. По группе ходили слухи, что он наконец-то сподобился упомянуть о своей подружке, двадцатичетырехлетней практикантке из звукозаписывающей фирмы. Другие проявляли крайнее усердие – они распечатывали чужие работы, раскладывали их в аккуратные стопочки, сшитые скрепками, и обводили красными кружками орфографические и грамматические ошибки, что, похоже, приводило в недоумение молодежь. Какая разница, как написано слово, если оно передает смысл? А Эндрю, как всегда, умудрился застрять на периферии, не зная, к какой группе примкнуть. В сорок лет было странно оказаться здесь. Прочие люди за тридцать, которых он знал, были заняты детьми и работой. На первой неделе он отказался от общего приглашения в паб, потому что дома ждала Оливия с детьми, но на следующей неделе она сама предложила ему сходить – он же должен встречаться с другими творческими людьми. Она так и сказала – с другими творческими людьми. Но повторного приглашения не последовало, и пришлось смотреть вслед компании, шедшей по коридору с шарфами на шее и сумками на плечах, уже весело смеявшейся и знавшей имена и любимые напитки друг друга. А он поехал домой в холодном поезде, неловко сморкаясь и чувствуя, что упустил шанс снова почувствовать себя молодым.

После первого занятия он поискал в сети информацию о Летиции Кроули и был несколько разочарован ее послужным списком. Два романа с разницей в пятнадцать лет, несколько тоненьких томиков поэзии и туманное обещание, что она «работает над новой книгой». Он достаточно знал о писательстве, чтобы понимать, что это означает. Но она тоже умела удивлять. Однажды, когда Пит, морщась, читал отрывок, очень натуралистично описывавший секс под наркотиками, она сказала: «Дорогуша, пишите прямо. Он что, рукой ей присунул?», а когда Мэдисон мучительно зачитывала сцену группового изнасилования студентки колледжа, в тот момент, когда ее голос дрогнул от боли и все неловко заерзали на местах, Летиция высказала замечание: «А у него вообще встанет? После такого-то количества амфетамина».

Никто в группе не был тем, кем казался, и в дело вступила своего рода магия, позволявшая видеть обычных людей, а потом наблюдать, как самое сокровенное содержимое их сознания выплескивается на бумагу.

Конечно, его тревожило собственное творчество. Неужели оно раскроет его жалкие попытки уцепиться за тот возраст чуть старше двадцати, когда он в первый и последний раз считал себя счастливым? И намеки на однополый секс… Не станут ли люди строить предположения, как он строил после сцены изнасилования, описанной Мэдисон, и обилия садомазо в триллере Дерека? (Слишком уж часто его героя связывали собственным галстуком.)

Странность Летиции – одна из многих – состояла в том, что никогда не было известно: вдруг твоя работа окажется среди тех, которые она растерзает. Это тревожило, словно плавание в одном бассейне с сытой акулой. Она была добра к безнадежным случаям, вроде Тэма с его вечно слезящимися глазами и крестьянским стилем или «Веронкии» с ее описаниями сомнительных сцен секса, включавших йогурт и цепи. И в то же время она могла разнести в пух и прах уверенных в себе, как Мэдисон или Кендис, а иногда даже и откровенно талантливую Рупу.

Эндрю с ужасом ждал того неизбежного момента, когда придет его черед подвергнуться обструкции, но недели шли, а момент все не наступал. Он чувствовал несколько снисходительное отношение со стороны молодых писательниц, уверенных, что через пару лет их творения будут опубликованы в глянцевой твердой обложке с навевающей меланхолию черно-белой фотографией, изображающей их на фоне какого-нибудь дерева. Они конкурировали между собой, поэтому если одна заявляла, что проза получается слабо, то другая обязательно говорила, что она хороша, но персонажи недостоверны. Кендис со свойственной ей уверенностью утверждала, что приход от экстази совершенно не такой и что персонаж будет слишком прибит, чтобы заниматься сексом. Мужчины чаще критиковали фактические ошибки: что по этой улице автобусы не ходят, что у машины этой модели нет багажника. Преподаватель управляла процессом с ловкостью дирижера.

К концу курса все чувствовали себя совершенно иначе. Эндрю словно заглянул через забор и увидел, что это возможно: люди пишут книги каждый день, и, в конце концов, те, что продаются в книжных магазинах, тоже не берутся из воздуха. По секрету, и с тайным возбуждением, как при мастурбации, он начал добавлять в свою книгу новые сцены. В особенности ему не хотелось, чтобы об этом узнала Оливия, потому что именно она втянула его в это занятие, и если бы она узнала, что оказалась права, ее лицо раскраснелось бы от осознания, что она «повлияла». Это была маниакальная идея всей ее жизни. Но впечатление, которое она оставляла, напоминало мягкие резиновые игрушки Кирсти, когда впиваешься в них ногтями – они возвращают прежнюю форму буквально на глазах.

В самом конце курса Эндрю наконец представилась возможность поговорить с Летицией с глазу на глаз. Он собирал отпечатанные страницы своей книги, испещренные ее зелеными чернильными каракулями, напоминавшими почерк первоклассника. Это казалось полным абсурдом. Эксцентричная пожилая женщина, которая путала даты и носила розовые туфли, стала их духовным лидером лишь благодаря тому, что каким-то непостижимым образом ей удалось издать книгу.

– Эндрю, – произнесла она с улыбкой, напоминавшей опрокинутое надгробье. – Добрый вечер.

– Добрый вечер, – его ладони оставляли потные следы на бумаге; как же нелепо!

Она листала страницы, беззвучно проговаривая слова, словно напоминая себе, кто он такой.

– Вы хорошо пишете, – сказала она после долгой паузы.

Эндрю едва не свалился со стула от облегчения.

– Конструкция предложений, пунктуация – все отлично. Я правильно думаю, что эта книга – о вас?

– Я… э… я начал ее, когда был в том возрасте и снимал квартиру с друзьями.

– И с вами не происходило ничего плохого.

– Ну… нет.

– А теперь произошло.

Он утратил дар речи, но осознал, что она и так все понимает. Может быть, не совсем точно, но это уже не важно. Он просто кивнул.