Памела Джонсон - Особый дар
«Милый, милый Тоби!
Должно быть, ты только что вернулся. (Она высчитала неправильно — он уже несколько дней дома.) Вероятно, ты удивлялся, почему я не докучаю тебе своими письмами. Но во-первых, по-моему, ты не любишь, когда тебе слишком докучают. А во-вторых, я все раздумывала о нашей последней встрече в Париже. Внешне все было хорошо, но ведь только внешне. Что-то было не так, а что именно — сказать не могу. Ты был чужой, далекий (когда не следил за собою), а это так на тебя непохоже. Милый, если ты считаешь, что у нас с тобой идет к концу, просто скажи мне, и все — сам знаешь, мысль, что от меня что-то скрывают, для меня непереносима.
Письмо это далось мне нелегко, и я, наверно, отправлю его под горячую руку, пока не успела подумать и испугаться насмерть. Но я слишком тебя люблю — кстати, от тебя я ни разу таких слов не слышала, ты это знаешь?..»
Еще бы ему не знать.
«…чтобы цепляться за тебя, если я не то, что тебе нужно. Я, пожалуй, даже не могу желать для тебя того, чего ты сам себе желаешь; я не случайно пишу „пожалуй“: на большее я сейчас неспособна. Наверно, желать такого от всей души могут только святые, а я далеко не святая.
Раздумываю над притчей Питера. Не очень она ему удалась, правда? Стиль какой-то библейский, и вообще она выпадает из текста. Но мне все кажется, что моя любовь — именно такая, а тебе такой любви совсем не нужно.
Если у тебя есть желание встретиться со мной, дай мне знать. Давай встретимся, прошу тебя хотя бы только для того, чтобы я могла узнать о твоих делах. Сейчас глубокая ночь, время самое неподходящее для таких вот писем. Лучше бы написать тебе с утра, в половине десятого, на свежую голову.
На Ямайке было не очень весело. Я чересчур загорела, и вообще валяться целыми днями на пляже скучно. Вот для мамы это было в самый раз: она читала от корки до корки политические романы Троллопа, хоть это сейчас и не модно, — словом, была при деле.
Что-то я все не о том. Может быть, зря я не написала тебе раньше, а может, это и к лучшему, сама не знаю. Мне хочется одного — чтобы ты чувствовал себя свободным. Если захочешь, напиши или позвони.
Твоя навеки Мейзи».
Он снова и снова перечитывал письмо. Ведь это же с ее стороны большое самопожертвование, а? А может, не такое уж большое? На миг его охватило чувство полнейшей свободы, но оно тут же сменилось сознанием, что все-таки он с нею связан. Я еще молод, молод, молод, в который раз твердил он себе. Денег мало, перспектив пока никаких (впрочем, от Ллэнгейна, пожалуй, можно кое-чего ждать), почему же от него требуют немедленных решений? Тревога и раздражение поднялись в нем: хватает у него и других проблем, помимо девушек. Что ж, придется еще один триместр поработать под руководством Тиллера, а там видно будет. Времени у него хоть отбавляй. Бог свидетель, времени еще уйма, а его зачем-то погоняют. Нет, ни звонить Мейзи, ни писать ей пока не к чему, можно обождать денек-другой. Ночь прошла беспокойно — он заранее знал, что не уснет, и в этом опять-таки винил Мейзи.
Назавтра к Тоби неожиданно явился Эйдриан — недавно он принял сан и уже щеголял в воротничке стоечкой, какой носят священники (безуспешно стараясь скрыть свою гордость по этому поводу), и казался в нем еще красивей.
— А, отец Стедмэн, — улыбнулся Тоби. — И подумать только, что теперь все мы должны называть тебя так всерьез.
Эйдриан промолчал, но вид у него был довольный. Потом, расспросив Тоби о его делах, рассказал, что ему предложили место помощника священника в маленьком приходе близ Регби, в Линкольншире.
— Все произошло невероятно быстро. Видимо, так полагается: после посвящения сразу же брать нас в оборот. С моей стороны было бы неблагодарностью говорить о Линкольншире свысока, но все-таки я не думал, что попаду в такой отдаленный приход. Как бы то ни было, опыта я там наберусь, а он мне нужен позарез, ведь у меня его попросту нет.
Спиртного Эйдриан не хотел, согласился выпить лишь чашку растворимого кофе. Когда Тоби заварил его, Эйдриан выговорил с усилием, словно желая сбросить с души тяжесть:
— Я побывал у Боба и Риты. Мне казалось, это моя прямая обязанность. А ты с ними виделся?
— Нет. Ты что, наведался отдельно к нему, отдельно к ней?
— Как, ты разве не знаешь? Они опять живут вместе — на Ленсфилд-роуд. Рита по зрелом размышлении от развода отказалась, а Боб не хочет разлучаться с дочкой, вот так оно и получилось. Особого счастья там, видимо, нет, но все-таки это лучше, чем ничего.
— А почему ты счел своим долгом к ним пойти? — полюбопытствовал Тоби.
— Рита опять прислала письмо. Пишет, что раньше вела себя довольно глупо и ей так жаль и так хочется, чтоб все мы были друзьями. Что же мне оставалось делать?
— Стало быть, ты и тут выполнял свой пастырский долг.
— Можешь назвать это так. Они оба подавлены, особенно Боб. По-моему, ему до конца дней не забыть того, что он натворил. Но так, пожалуй, для него лучше.
— Слишком уж это сурово, по-моему, да еще в твоих устах. Ведь даже ты должен догадываться, хотя бы смутно, с чего это все пошло. Что ни говори, надо разнесчастному дерьмачу — ох, прости, Эйдриан, придется мне впредь в разговоре с тобой выбирать выражения, — так вот, надо все-таки дать ему возможность как-то с самим собой примириться, отпустить себе этот грех.
— Все наши грехи искуплены. Но отпускать грехи самому себе — вот это уже другое дело, такое дается не каждому.
— Надеюсь, теперь Рита тебя позабудет.
— Когда я заберусь в Линкольншир, меня вообще все позабудут, — со смутной улыбкой сказал Эйдриан. — И я ничего не имею против. Наш викарий, мне сказали, дряхлый старик, совсем немощный. Так что дел у меня будет выше головы, скучать не придется. — Он допил кофе и передал Тоби чашку, чтобы тот заварил ему еще. — А теперь расскажи про Мейзи.
Тоби ответил не сразу.
— Да рассказывать-то, собственно, нечего.
— А знаешь, я ведь теперь могу совершать обряд бракосочетания, — поддел его Эйдриан. — Так что, надеюсь, в один прекрасный день смогу быть вам полезен.
— Может быть. Но окончательно пока ничего не определилось. Похоже, что нас с ней относит в разные стороны.
— Извини.
— И потом, я же тебе говорил, у меня самого еще полная неопределенность во всем. Так и не знаю, чем в конце концов займусь.
Он осторожно перевел разговор на дела Эйдриана, и тот охотно стал рассказывать. Ему явно нужно было с кем-нибудь поделиться. Его одолевают сомнения, объяснил он, не религиозного свойства, таких он не ведает, нет, он просто не уверен в том, что сумеет справиться с обязанностями пастыря. Считает, что не подготовлен к этой роли, да и вообще для нее не годится. Какое у него может быть влияние на прихожан, ведь он еще так молод. Рассказал, что молится, прося Господа ниспослать ему помощь (Эйдриан вообще любил порассуждать о молитве), но это дает успокоение на час-другой, а потом все та же тревога. А еще у него проблема с матерью. И впервые за все годы их дружбы он рассказал Тоби, что семь лет тому назад у матери был удар и она частично парализована.
— Мама — подруга Аманды и прежде часто ездила в Хэддисдон, а теперь ни за что не хочет, хотя Аманда не раз предлагала послать за нею большой автомобиль.
Оставить ее он не может — не на кого. Сперва собирался взять ее с собой в Линкольншир, если удастся найти подходящий дом для них обоих — у матери есть кое-какие сбережения, так что все это можно бы устроить. Но старик викарий требует, чтобы он поселился вместе с ним, и, если он будет настаивать — а похоже, что будет, — ему, Эйдриану, придется подыскать какую-то помощь для матери там же, на месте: снять домишко и найти для ухода за ней медицинскую сестру. Он все говорил и говорил, а Тоби слушал. Эйдриан никогда не умел уйти вовремя.
Но наконец он поднялся — толчком послужило не очень искреннее предложение Тоби заварить ему еще кофе — и ушел, оставив приятеля в унынии. Если же Эйдриан опасается, что не сумеет наставлять других, то из него, Тоби, наставник явно никудышный.
Назавтра он сел писать Мейзи, но не сразу нашел в себе силы взяться за перо. Он понимал, что она сама дает ему возможность спастись бегством, если он действительно того хочет (в чем он отнюдь не был уверен), но ему было стыдно этой возможностью воспользоваться. При всем том он успокаивал себя мыслью, что в случившемся в немалой степени повинна сама Мейзи, ее чрезмерная деликатность.
«Да, малышка, — так начиналось письмо, — ты должна была мне написать. Я не понимал, почему ты этого не сделала. И написал бы тебе сам, но мне показалось, что экономка скрытничает не случайно, а адрес „Ямайка, Мейзи“ все-таки, как ни говори, недостаточно точный.
У меня не осталось такого чувства, что в Париже у нас с тобой что-то было не так. Можно вернуться в те же места, но в прошлое не вернешься, это закон. Впрочем, никто и никогда на такое и не надеется. (А ведь он знал, что она надеялась именно на это.) Мне нужно о многом с тобой поговорить, главным образом о моих планах на будущее, твой совет очень бы тут пригодился. Не можешь ли ты ко мне приехать? У своих я буду не раньше двадцать третьего декабря — попаду прямо на мамины рождественские оргии. Мне здесь еще надо горы своротить. Боюсь, что с „Сен-Жюстом“ я завяз, и, хотя сделал уйму выписок, браться за них мне просто страшно. Еще один триместр помыкаюсь с Тиллером, а если дело не пойдет на лад, надо будет подумать о чем-нибудь другом. У меня есть кое-что на примете, но об этом при встрече.
