Робер Сабатье - Шведские спички
— Пойди-ка за курточкой. Давай прошвырнемся по бульварам…
Но он отказывался наотрез, не объясняя причин, и мадам Хак удалялась, смешно вертя шеей, как разобиженная индюшка. Оливье не любил уходить из родного квартала, а если уходил, то поздно вечером. Мальчику казалось, что, если он днем отойдет от этих домов, это сопряжено с риском навсегда покинуть улицу и очутиться там, у дяди с Севера, или даже в Сог, где живут его дедушка и бабушка. В своих странствиях Оливье не забредал дальше бульвара Барбес, площади Константен Пекер и улицы Маркаде. Лишь с Бугра он не боялся уходить далеко и днем — ведь с ним все было по-другому.
Мальчик часто бывал у Дюфайеля в «Пале де Нувоте», чтобы полюбоваться там велосипедами с моторчиком и на мягких удобных шипах, велотележками с рулем, как буйволовы рога, изящными гоночными велосипедами, устремленными вперед, как газели, тандемами, о которых грезили Жан и Элоди. Из одного отдела этого «дворца новинок» ребенок переходил в другой, ступая на цыпочках, чтоб не скрипнул паркет, и стараясь не привлекать внимания продавцов в серых халатах. Оливье осматривал тут все, правда, одежда его интересовала меньше: он восторгался тазами из красной меди для варки варенья, стиральными машинами из луженой жести с сеткой для прополаскивания, котелками из черного чугуна, алюминиевыми кастрюльками, забавно расставленными лестничкой и чем-то походившими на большую семью, позирующую перед фотографом, нравились ему и сковородки, схожие с теннисными ракетками, терракотовые блюда для духовки — вся эта утварь живо напоминала ему кухню Виржини.
Еще ему был по душе магазин «Мезон Доре», более интимный и не такой просторный, находившийся на перекрестке улиц Кюстин, Дудовиль и бульвара Барбес. Но контролеры в визитках и полосатых брюках, в плотных серых галстуках и воткнутой в них булавкой с искусственной жемчужинкой, а кроме того, с металлической цепью на шее не доверяли детям и всегда выпроваживали их к выходу, подталкивая в плечо кончиками пальцев, словно боясь запачкаться. Поэтому Оливье, до того как сюда войти, обычно выискивал какую-нибудь многодетную мамашу и незаметно проскальзывал между ее птенцами, будто являлся частью этого выводка. Или же шел следом за какой-нибудь бабусей из отдела в отдел. Вначале старая женщина никак не могла уразуметь, чего же от нее хочет этот светловолосый мальчишка с нежными глазами, почему так внимательно смотрит, как она перебирает ткани и щупает шерсть, но вскоре начинала ему улыбаться и не возражала, если он шел за ней. И Оливье надеялся, что она сведет его в зал, где был театр Петрушки и по четвергам давались бесплатные спектакли для детей, если они приходили сюда с родителями. А так как старухи тоже обожают Петрушку, но стесняются идти в этот зал в одиночестве, ситуация устраивала обе стороны и в конце концов они расставались друзьями.
Правда, иногда Оливье подвергали бестактным допросам:
— А что делает твоя мама?
Раньше он говорил, что она умерла, но тогда его начинали жалеть, произнося ненавистное слово «сиротка», и приходилось выслушивать самые разные, набившие оскомину советы. Теперь Оливье просто отвечал: «Она занята в галантерейной лавке!» И его оставляли в покое, но зато сам он чувствовал себя очень неловко.
Так и бежало время — от скитания к скитанию. В одно прекрасное утро папаша Бугра выпрямился во весь рост, потер руки, поскреб бороду, заглянул в свой кошелек и сокрушенно сказал:
— Что поделаешь, ничего не осталось, надо что-то придумывать…
Он расстегнул воротник своей рабочей вельветовой куртки, встряхнул гривой и предложил:
— Пойдем, парень, малость потрудимся!
Бугра сколачивал для домохозяек угловые деревянные этажерки с полочками, чинил водопроводные краны, ставил штепсели, а Оливье нес за ним ящик с инструментом. Или же, взяв с собой все необходимое, они предлагали хозяевам магазинов вымыть стекла витрин, и Оливье тоже получал грошовые чаевые, которые складывал в пустой спичечный коробок, надеясь со временем разбогатеть и купить тот самый замечательный швейцарский ножик.
Как-то утречком, это было в июне, Бугра потянулся на солнышке и заметил:
— Ну вот и лето, заявляю об этом вполне официально, хотя оно и длится уже два месяца. Какой прекрасный сезон!
И в самом деле, с каждым днем становилось все жарче. Мужчины носили рубашки навыпуск, женщины — легкие платья. Только Бугра оставался еще в своей блузе и в кепке, прилипавшей от пота ко лбу.
Бугра нашел себе работу «человека-рекламы» и пригласил мальчика сопутствовать ему в походах по городу. Щит, прикрепленный к плечам старика, превозносил достоинства одной ювелирной лавки на площади Жюль Жоффрен, специализировавшейся на продаже колец для помолвки, для бракосочетания, а также подарков к крещению, к первому причастию, к свадьбе. Старик и мальчик обходили бульвар Орнано, бульвар Барбес; Оливье нес под мышкой тяжелый пакет с розовыми и желтыми листками рекламных проспектов. Бугра был в плохом настроении и ворчал:
— Черт побери, вот и навьючили меня, точно осла с ярмарки. Шагай, Бугра, — ты ведь лакей капитализма, вампиры пьют твою кровь, а ты еще кричишь им браво!
Он протягивал прохожим величественным жестом рекламные листки; если же кто-либо отказывался или вскоре бросал смятый листок в сточный желоб, старик оглушал его сиплыми злыми выкриками:
— Плоха, что ли, моя бумажонка? Не красивая? Или, может, скверно составлена? Мсье показывает свою спесь! Он предпочел бы какую-нибудь похабщину, а? На свинью похож этот мсье, сразу видно! А ну сыпь отсюда, злодей Ландрю[8]!
«Злодей Ландрю» старался поскорей улизнуть и, пожимая плечами, повторял:
— Ну что за выходки? Что его так разобрало, этого человека?
На бульваре Рошешуар, против кафе «У Дюпона все вкусно» толпа окружила слепого музыканта с банджо, сидящего на складном стульчике; его жена, причесанная под певицу Дамиа, с громкоговорителем в руках, пела надтреснутым голосом какую-то злободневную песенку, предлагая зевакам портреты популярных певиц, отпечатанные на нотных листках фиолетовой, розово-коричневой, синеватой, как керосин, или серой, как сталь, краской. Бугра и Оливье подошли поближе, перестали раздавать свои рекламные проспекты, чтоб не мешать артистам, и послушали песенку «Я родилась в предместье Сен-Дени». Потом артисты принялись торговать нотами, и, уже отойдя, старик и ребенок услышали начало песенки: «Я полюбила тебя навсегда, город любви, город любви».
Так как именно этим бульваром замыкалось пространство, указанное коммерсантом для распространения реклам, Бугра и Оливье вернулись в свой квартал, пройдя еще по улицам Севест, Ронсар и Мюллер. Время от времени Бугра бросал взгляд на люки канализации — было так просто кинуть туда все эти нерозданные рекламные листки и спокойно прогуливаться, хотя и со щитом на спине, но уже сунув руки в карманы и безмятежно следя за дымком из своей трубки. Догадался ли Оливье, что его компаньон затеял спор со своей совестью, что совесть вышла из этого препирательства победительницей и теперь он с чистой душой протягивал прохожим листок за листком?
— В сущности, — сказал Бугра ребенку, — наши бумажонки никому не нужны, разве что льстят самолюбию этого обиралы…
Рынок улицы Клиньянкур, потом базар на улице Рамей поглотили доброе число листков, и это позволило Бугра сделать привал, чтобы выпить бутылочку красного в кафе Пьерроза, где, к удивлению старика, мальчика сразу узнали. Бугра пил медленно, прикрыв от удовольствия веки, мелкими глотками, но все же оставил в стакане немного вина и, добавив туда газировки, протянул Оливье. Мальчик выпил, подражая ему в каждом жесте, даже вытер кулачком кончики воображаемых усов, и провозгласил: «Эх, хорошо пошло!»