Робер Сабатье - Шведские спички
Вокруг этой барки бушевал целый мир со своими бесконечно разворачивающимися событиями, вести о которых доносили сюда иллюстрированные журналы и радиопередачи, то претенциозные, как молодая провинциалка, то захлебывающиеся от восторга. А сюжеты, вызывавшие этот восторг или страх, все умножались, становясь темой взволнованных разговоров: первые полеты и непрерывный стремительный прогресс авиации, конкурс элегантных автомобилей; приезд в Париж Чаплина; Ганди с его голым черепом, тощими ногами, всегда задрапированный, будто он только что вышел из ванны; толстяк Габриэлло с его популярным номером «голодные муки»; Соня Хени, знаменитая танцовщица на льду, скользящая по каткам всего мира; велосипедные гонки; богач Ага-Хан, играющий в гольф; выступление Гитлера и национал-социалистов против старого Гинденбурга; похищение ребенка у летчика Линдберга; величественный жест Сеятельницы с новой почтовой марки; полет Париж — Нью-Йорк, совершенный авиаторами Костесом и Белонте; Бал Моды в Гранд-Опера; благотворительный вечер в пользу детских больниц; нации Европы, оспаривающие свои границы; конференция по разоружению; Лига наций…
Но все эти события казались какими-то нереальными, отдаленными, выдуманными, хотя иногда и пугали. Подлинная жизнь улицы состояла в самих встречах людей, в их беседах, играх, пересчитываемых без конца мелких деньгах (и если монеты падали, то обычно о них говорилось: «Больше не вырастут!»), а также во флирте, в свадьбах, рождениях и смертях, в ужасающей безработице, в мучительном рабочем дне, доводящем людей до крайней усталости, в провонявшем рагу, грязном белье, сырости, опозданиях в мастерскую или контору («Я ему сказал, что в метро случилась задержка, а он мне ответил: «Покажите билетик с отметкой об опоздании». Тогда я сказал вот что, а он мне вот так ответил…») и, наконец, — в любовных историях, ссорах, примирениях, иногда в драках. И все это возвращало вас к чудесным воскресеньям с долгими трапезами, тянущимися от предобеденного аперитива до послеобеденного коньяка, с поспешными сборами на состязания по гребле и загородные танцульки, в кабачки и харчевни, на ярмарки и гулянья, в зоосад, в киношку и в цирк, на площадь Трон, самую веселую ярмарку, в кафе «Ле гро арбр» и «Ле врэ арбр» в предместье Робинсон, в «Конвер», что в Ножане, — словом, во все места, связанные с народными развлечениями.
Молодые отправлялись на загородные танцульки, чтобы, подражая персонажам Карко, поплясать в свое удовольствие — ленивую жаву, румбу или антильский танец бигуин. Но за все надо было платить: две минутки подвигал ногами — гони пять сантимов. Все время в зале раздавались то возгласы контролеров с кожаными сумками «опустите монету!», то условное повелительное междометие п-с-т-т, которым кавалеры в фетровых шляпах, в канотье или надетых набекрень клетчатых кепках приглашали своих дам, чтобы тотчас положить им на спину ладонь ребром, либо зажав в ней платок во избежание неприятного потного прикосновения; слышались вздохи и рыдания аккордеона. В перерывах все пили сухое вино, лимонад или мятный напиток, искоса обмениваясь взглядами, иногда притворно благовоспитанными, иногда просто доброжелательными. И вот опять начинались танцы, и девчонки освобождались от скованности движений, приобретенной на заводе или в конторе, а парни продолжали свою вечную игру — голубь обхаживает голубку. Люди буржуазного склада сочли бы все это вульгарным, сказали бы, что это «бал для горняшек», но те, кто приходили сюда танцевать, были по-настоящему счастливы.
Но вот наступал час возвращения, конец воскресного дня, и на обратном пути еще можно было увидеть стоявших у ворот торговок цветами, поглазеть на выставленное в витринах съестное, на все эти вкусности в желе, паштеты с богатым гарниром, куски говядины и баранины, декорированные зелеными листьями и бумагой, нарезанной фестончиками, пройти мимо табачных лавочек, еще очень многолюдных, услышать, как продавцы вечерних газет «Пари-суар» и «Интран» выкрикивают броские заголовки, эффектно их искажая. Однако рядом с этим веселым биением жизни — ее мрачная изнанка: озябшие, голодные старики, хмурые группки безработных, направляющихся в столовые и в пункты раздачи бесплатного «народного супа», какая-нибудь несчастная парочка, современные Ромео и Джульетта, чья любовь будет убита нуждой, скученностью, в которой придется жить, всякими условностями и катастрофами.
Жители этих кварталов не любили смотреть фильмы из народной жизни, правдивые и простые, им хотелось отвлечься, налюбоваться артистами в мундирах, украшенных золотыми эполетами, в таких, например, картинах, как «Конгресс танцует», «Он очарователен», «У царя на службе», «Блондинка — мечта моя» или «Парад любви». Чем больше было в фильме императоров и принцев, пошлых простушек и вероломных королев, чем больше было всякой безвкусицы, пышных оборок и столового серебра, прогулок в колясках и грандиозных балов под колоссальными венецианскими люстрами, тем больше им все это правилось, и швейки, работницы, машинистки рыдали над сентиментальными неурядицами какой-нибудь королевской дочки или над счастьем, что доставалось Золушкам в киностудии — избранницам прекрасных принцев, которых играли Анри Гара или Морис Шевалье, родом из Менильмонтана.
А потом кинореклама демонстрировала изделие Развита и рубашку «Новельтекс», продукты фирмы Фоскао и мексиканский чай доктора Жаваса, «Источник молодости» аббата Сури и липовый чай Шартре де Дюрбона, стекло фирмы «Пирекс» и лосьон «Убиган», электрический кипятильник «Калор» и часы «Эрмето», крем «Маласеин», от которого кожа становится нежной, как цветок, ручку фирмы Ватерман и вино «фрилез» — словом, все то, что хотя и не золото, но блестит и, конечно, способствует непрерывному поглощению денег.
В сущности, весь этот мир делился на две сборные команды, как в футболе, и обе они представляли Францию. С одной стороны деятели политические: Тардье, Эррио, Мандель, Поль Бонкур, Рено, Лаваль, Пенлеве, Фланден, Кайо, Думер, Бюиссон. С другой — Анри Гара, Гарри Баур, Жан Мюра, Фернандель, Ремю, Мильтон, Шевалье, Шарпини и Бранкато, Баш и Лаверн. Внимание! Подача! При необходимости они, конечно, сражались между собой, и даже с ожесточением, но лишь только политики добирались до власти, они сразу приобретали вид этакой откормленной живности, весьма неприглядной. Были, конечно, среди них и получше и похуже, но отчетливо различить их не всегда удавалось, и все знали, что так будет вечно, тогда что ж… В кино все выглядело куда красивее, чище, интересней, даже радостней. Счастье или беды, что же в конце концов возьмет верх?
*Иногда около двух часов дня мадам Альбертина Хак, тщательно подрумянившись, возложив на плечи свою лису, подмазав губы ярко-красной помадой и сложив их сердечком, предлагала Оливье:
— Пойди-ка за курточкой. Давай прошвырнемся по бульварам…
Но он отказывался наотрез, не объясняя причин, и мадам Хак удалялась, смешно вертя шеей, как разобиженная индюшка. Оливье не любил уходить из родного квартала, а если уходил, то поздно вечером. Мальчику казалось, что, если он днем отойдет от этих домов, это сопряжено с риском навсегда покинуть улицу и очутиться там, у дяди с Севера, или даже в Сог, где живут его дедушка и бабушка. В своих странствиях Оливье не забредал дальше бульвара Барбес, площади Константен Пекер и улицы Маркаде. Лишь с Бугра он не боялся уходить далеко и днем — ведь с ним все было по-другому.
