Алексей Слаповский - Большая книга перемен
Свадьбы не было, просто зарегистрировались в загсе. Лиля оставила свою фамилию – Соломина. Потом посидели втроем, выпили шампанского, потом Даша мыла посуду, а Лиля, глядя на нее, говорила так, будто дочери тут не было:
– Когда Дарья родилась, у нее проблемы были, инфекция, температура, мне ее не дают, у меня у самой температура, лежу и думаю: может, пока я ее не видела, пока не так жалко, она помрет? И никто не будет мучиться, ни я, ни она.
– Придушила бы меня, и все, – сказала Даша.
– Да, надо было, – согласилась Лиля.
– Ну вас, с вашим юмором, – сказал Коля. – Ты что, Даша, недовольна, что живешь?
– Я-то? Еще как довольна. Я просто к тому, что Лилю понимаю.
– Я хотела остаться одна, – продолжила Лиля. – Потому, что я подозревала, что эту дурочку полюблю. И вот теперь думай о ней, беспокойся. Как учится, с кем дружит, может, наркотики принимает. Дашка, предупреждаю, убью.
– Не принимаю я ничего.
– А куришь?
– Я непостоянно, иногда. Надо же попробовать.
– Тебе повезло, что я больная, Дарья. Тебя черти внутри дергают. Я сама такая была, но держалась. И тебя буду держать. Потому что при больной маме нехорошо быть наркоманкой или еще кем-то. Дождись, пока умру, а потом делай что хочешь.
– Слишком долго ждать, – отшутилась Даша.
– Не так долго, как тебе кажется.
Лиля вкручивала окурок в пепельницу, а Даша и Иванчук обменялись поверх ее головы взглядами. Это был первый момент, когда они почувствовали, что – заодно, что придется заниматься общим делом, болезнью Лили, что вскоре они будут не трое, а двое, Даша и Коля. И – отдельно – больная Лиля. То есть – двое и одна.
Иванчук поставил столбы, засыпал, укрепил. Хорошо, что участок у дома небольшой, а то пришлось бы возиться несколько дней. Дальше работа пошла веселее, нетрудная, хотя тоже однообразная – прибить продольные планки, а к ним вертикально приколотить штакетины, соблюдая расстояние между ними, чтобы все выглядело ровно и красиво.
Даша вышла на крыльцо.
– Ужинать будешь?
– Закончить бы надо.
Даша посмотрела на груду планок.
– Все равно сегодня не успеешь.
– А завтра времени не будет. Или не захочется.
– Помочь?
– А сумеешь?
– Тоже мне работа…
Даша подошла, взяла из инструментального ящика еще один молоток, гвозди. Начала прибивать планки. Действительно, она, хоть и выглядит девически нежной и хрупкой, умеет уверенно справляться с мужскими делами, может починить полку, табуретку, заменить кран. Видимо, профессия фотографа добавляет что-то мужское – там ведь тоже надо разбираться в технике, и Даша разбиралась. Кроме этого она что-то понимала в программировании, легко исправляла неполадки старенького компьютера Иванчука, на котором он иногда, отдыхая, играет, а иногда делает записи в своем ЖЖ-дневнике или оставляет комментарии в дневниках виртуальных друзей – эта забава открылась ему с подачи Даши год назад, и он увлекся, у него уже две сотни взаимных друзей, что немало для никому не известного начинающего блогера. Правда, у Даши друзей почти полтысячи, но она фотограф, а фотографы по определению богаты друзьями, они в Сети для того, чтобы себя показать, то есть свои снимки, и других посмотреть.
– Обратите внимание, папаша, – с неестественной галантностью, как бакалейный приказчик позапрошлого века, обратился шут к хозяину. – Обратите внимание на то, на что вы и сами уже обратили внимание, а именно на этот рахат-лукум, на эту гибкую талию, на эту грудь прекрасной формы, которая ни на йоту не теряет очертаний даже тогда, когда девушка наклоняется, учитывая, что у девушки под футболочкой ничегошеньки нет, кроме голого тела, голого, повторяю, нагого, обнаженного, так вот, грудь остается прежней, не теряет форму, а вы ведь, человек поживший, не сказать пожилой, а точнее, уже старый, вы ведь знаете, что происходит с женской грудью, не стесненной бельем, если женщина наклоняется, это ужас, что происходит. Так вот, я вам скажу по секрету, что вас на самом деле держит тут. Вы давно уже не любите Лилю. Будете возражать?
– Я не уверен, что это называется любовью.
– Какая откровенность! Хорошо. Тогда вы любите Дашу?
– Я не уверен, что это называется любовью. По крайней мере в твоем понимании.
– Я поражен. Я потрясен. Я ничего не понимаю, – выделывается шут. – Тогда объясни мне, Иванчук, что ты тут делаешь, если не любишь ни Лилю, ни Дашу. То есть любишь, но очень уж как-то хитро-мудро. Я целый день добиваюсь ответа. Для чего ты городишь этот забор, можешь сказать? Может, ты просто милосердный человек, почти святой?
– Нет.
– Может, тебе это нравится?
– Нет.
– Может, ты садомазохист и любишь испытания?
– Нет.
– Тогда зачем ты строишь этот забор, черт тебя побери совсем!
Иванчук усмехается, понимая, что вчистую переиграл шута – уже тем, что разозлил его.
– Надо, – отвечает он.
– Кому надо? – орет шут, брызжа слюной. – Кому?
– Вообще надо, – отвечает Иванчук.
– Не бывает ничего вообще надо! Все надо для чего-то.
– А я говорю – вообще. Вообще надо. И все. Без разговоров.
– Что?
Даша, распрямилась, смотрит на Иванчука.
– Ты что-то сказал?
– Старость, Даша. Разговариваю сам с собой.
– У меня молодость, а та же фигня. Иногда целый день болтаю.
– И вслух?
– Бывает, прорывается.
– Успокоила. Значит, я не безнадежен.
19. ЛИНЬ. Посещение
____ ____
____ ____
____ ____
____ ____
__________
__________
За что бы вы ни взялись сейчас, вас ждет успех.
Егор Костяков, сколько себя помнил, находился в состоянии приятной и легкой влюбленности в самого себя. Но любил он себя не снисходительно и безоглядно, как любит ополоумевший мужчина капризную красавицу, прощая ей всё, он любил себя взыскательно, даже строго – не переходя, однако, грань, за которой начинается самоедство. Если у него и бывали претензии к себе, то в форме добрых наставлений мудрого учителя понятливому, случайно ошибившемуся ученику. Он очень удивился бы, узнав, что Сторожев подобный пристальный самоконтроль называет «я-болезнью»: постоянное наблюдение за собой для Егора было не только не обременительным, наоборот, оно доставляло ему много удовольствия.
Когда-то он прочел у Ницше: «Все мы – посредственные эгоисты», – и фраза эта поразила и навсегда запомнилась. Егор вообще, в отличие от многих, принимал близко к сердцу прочитанное, знал силу слов и книг. Если бы он имел талант, стал бы писателем. И втайне пробовал кое-что сочинять. Но сам увидел, что это плохо. То есть пристойно, грамотно, но не лучше, чем у других, а быть хуже других он себе позволить не мог. Самый простой способ избежать поражений и разочарований – не лезть в чуждые тебе области. Так вот, посредственный эгоист ради минутной прихоти не думает о процентах, набегающих впоследствии на эту прихоть, он берет в долг у самого себя, а спохватывается, что нужно платить, слишком поздно, он бывает неплохим тактиком, но отвратительный стратег. Заботясь о своих удовольствиях, он окружает себя кучей ложных связей и обязательств, которые сводят удовольствия на нет или даже выводят в минус, туда, где отвращение и тоска. Умелый, умный эгоист знает, что ради обретения настоящего комфорта необходимы труд и мужество. И – чувство меры. Давно, кстати, собирается Егор поставить «Горе от ума», где Чацкий был бы полный неадекват и придурок (впрочем, версия неновая), а Молчалин – умница, причем он не по подлому умен, а правильно умен, конструктивно. Его хвалебные слова о лучших, на его взгляд, человеческих качествах, «умеренность и аккуратность», учителя литературы с древнейших советских времен трактовали как приспособленчество, мещанство, лакейство и т. п. Господа, уймитесь, Егор уверен, что именно умеренность и аккуратность могли бы спасти русскую нацию, половинчатым представителем которой он является. Ему, кстати, очень нравится, что он полукровок, что в нем сошлись Восток и Запад, при этом Восток не просто Восток, а Кавказ, это отдельная боевая песня, Запад тоже не просто Запад, а Россия, которая одновременно Восток, но никогда полностью к Востоку не примкнет в силу уже христианства. Егор был крещен в младенчестве, но в зрелом возрасте, поразмыслив, решил, что его характеру и взглядам, его, не будем бояться этого слова, имиджу больше всего соответствует буддизм. И он стал буддистом – мировоззренчески, не обременяя себя ритуалами.
Итак, чувство меры – вот главное условие правильного эгоизма, правильной любви к себе и, соответственно, к миру. Гедонист, убивающий себя алкоголем и табаком, – не эгоист, поскольку вредит себе. Бабник, бестрепетно перешагивающий через поверженные тела соблазненных женщин, не эгоист: много женщин – много риска, много хлопот, и вообще, любое чрезмерное увлечение противоречит здоровому эгоизму. Как известно, самый большой вред люди приносят сами себе. Берутся за дело не по силам, покупают вещи не по карману, потребляют продукты не по здоровью и т. п. А уж в отношениях с женщинами у посредственных эгоистов полная сумятица, стресс на стрессе. Настоящий эгоист никогда не бросится в любовь, как в омут, он любит внимательно, осторожно (при этом может быть внешне умело экзальтированным), он взвешивает шансы. Настоящий эгоист знает, как легко нанести себе психологическую травму, если не рассчитал силы и потерпел поражение. Но любить при этом надо конечно же женщин первого порядка, безусловно красивых – эгоист тоже человек, он слаб и грешен, ему необходимо подогревать свое тщеславие и честолюбие; красивая женщина – хорошая ветка для такого костра. Известность женщины приветствуется: статус и популярность добавляют сексуальности избранному объекту; к тому же тебе все завидуют, а эгоисту это необходимо, он должен быть в центре внимания. Поэтому в Москве у Егора была связь с юной сногсшибательной певичкой, только что зажегшейся звездочкой, уже засветившейся на телевидении и на обложках гламурных журналов. А в Сарынске он медлил с выбором: девушка должна быть безусловно красива, безусловно умна и, конечно, при этом должна ему понравиться.
