Тоска по окраинам - Сопикова Анастасия Сергеевна

«Твои колготки и топ у меня. Могу передать у метро или выкидываю сейчас. P.S. В этот раз ты превзошла саму себя, аплодирую стоя. Несчастная, жалкая истеричка))»

Моя как-то жалобно хмыкнула и поникла, снова и снова перечитывая сообщение. Потом забарабанила обломанными ногтями: «Заберу завтра. Приеду в первой половине дня».

Написала еще что-то, задумалась, стерла… Написала еще – и стерла опять. И, наконец, отправила как есть – безо всяких добавлений.

Утром мы приехали к Шнырю – и даже не опоздали; ради такого мы даже встали пораньше (на пары она никогда не встает заранее). Ей нравилось, наверное, играть в эту игру с обновлением – и Шнырю она тут же, прямо сейчас, в тот же день хотела показать, как похорошела без него, за всего-то одну-единственную ночь. Носочки надела беленькие, соорудила какую-то прическу с крысиным хвостом. Надушилась чем-то с приторным запахом и долго щипала подглазья – чтоб ушли мешки от вчерашнего рева.

Мы ехали в метро, и ее чуть потряхивало. На «Площади Александра Невского» стало совсем худо – она буквально дрожала от страха и чего-то еще, похожего на сильную ярость. Ярость придавала ей сил. И всю дорогу до дома Шныря – мимо уродливой, обшитой сайдингом церкви, мимо стадиона, салонов сотовой связи, низеньких домиков, автомобильных развязок и супермаркетов с запахом тухлой картошки, – всю дорогу она что-то пришептывала. Готовила, значит, прощальную речь. Бровки делала домиком. Очень смешно.

Шнырь сидел на диване в растянутой майке. Он разбирал свою стеклянную трубочку с паром и тряс над ней какими-то каплями из стоявшего рядом пузырька. Моя разулась, размотала зачем-то свой шарф. Повисло тяжелое молчание.

– Ну и? – сказал Шнырь, когда моя опустилась на стул рядом с диваном. Как арестованная. – Что расскажешь?

Моя пожала плечами.

– Ты отдашь мои вещи или как?

– О, конечно. – Шнырь кивнул и потянулся к другому концу дивана, где на батарее висел тканевый черный ком. Взял его брезгливо, двумя пальцами, – и кинул. Ком опустился прямо мне на нос.

– Спасибо, – зачем-то сказала она, запихивая ком внутрь.

Шнырь ничего не ответил, вернувшись к своей стеклянной трубочке. Моя тоже молчала, оглядывая его комнату. Наверное, опять думает, что видит это место в последний раз. Не надоело ли ей?

– Вот смотри. – Шнырь пошевелил пальцами ноги. – Работаешь ты непонятно кем, за сто рублей в час… Поэтому достойных мужчин мы отметаем сразу. Студентики твои – я посмотрел на них – все либо пидоры, – он с наслаждением потянул фразу, – либо ушлепки. Если ты бросаешь меня ради кого-то из них – ну, поздравляю. Идешь на понижение, подруга.

– Я тебе не подруга, – сказала моя, поднимаясь со стула. – И мне пора ехать.

– Ну постой, котеночек, – Шнырь тоже поднялся. – Я же не договорил.

Он как-то ловко обошел, обвил ее и встал у самой двери. Загородил нам выход.

– Остается кто? – снова продолжил он, гримасничая всё больше. – Остаются, моя милая, всякие хачи из шаурмичных. Рафики, Ержанчики. Всё, как ты любишь.

– Пусти меня, – устало перебила моя.

– Но даже им ты будешь не нужна, – Шнырь подался вперед. – Понимаешь? Ты вообще никому не нужна. Потрахаться – ну да. Ты ничего. Даже симпатичная. Но всерьез, – он презрительно оглядел ее, – всерьез – извини. Не с твоим бэкграундом.

Он сложил руки на впалой груди.

– Ценила бы меня – может, что-нибудь бы и сложилось. Может, я бы закрыл глаза на твое прошлое. Но ты посмотри на себя! Ты не умеешь готовить, ты нехозяйственная, ты неряха, ты ленивая, – он говорил нарочито бесцветным голосом, – ты выскочка, ты не умеешь слушать, ты без конца устраиваешь тупые истерики…

– Если ты меня не выпустишь, я устрою еще одну, – тихо сказала моя.

– Договорю и выпущу. Немного осталось. Терпи. А самое главное, – Шнырь поднял палец, – ты даже не выглядишь как женщина. Ты – доска в непонятных шмотках. Понимаешь? И еще, – с нажимом сказал он, подаваясь вперед. Глаза у него совсем сузились, превратились в щелки. – Последний тебе совет, по-дружески. Купи себе нормальную бритву для ног. Хачи не любят таких, как ты. Волосатых.

Шнырь наконец подался в сторону, открывая нам дверь.

И тут ее лицо побледнело, она бросила меня на пол, озираясь в поисках чего-нибудь подходящего, – и нашла, нашла на холодильнике те несчастные тарелки из-под курицы.

Первая разбилась вдребезги. Вторая опустилась плашмя на ковер – без единой трещины. Она кидала еще и еще, пока Шнырь не перехватил ее за запястья, но тут она начала вырываться и лягать его ногами. Ей стоило бы расцарапать ему лицо, пожалуй, – точно стоило. Но он явно хотел чего-то другого – и смотреть на нее начал как-то жалостливо, и клонить к полу, всё ниже, почти побеждая в этой схватке… Но она пнула его еще раз, с отчаянием, – и попала; тут он наконец отпустил ее, скрючившись от боли, но – заметил меня, подскочил и схватил резко, больно, поперек морды, закрыв мне глаза предплечьем. Я ощутил внезапный холод и странное чувство – свистящее, тяжелое, засасывающее притяжение, – и затем удар, и еще больший холод, и грязные брызги по всей голове.

Я смотрел наверх, из глубины тоскливого двора с «Пятерочкой». Из раскрытого настежь окна, раздувая узкие ноздри, на меня победно скалилось змеиное шнырье лицо.

Но все возвращаются. Все всегда возвращаются.

Вернулся и я – когда она, трясясь от холода, брезгливости и гнева, вынула меня из грязной лужи. Из-за паспорта и кошелька внутри? Или я нужен ей сам по себе?

Предпочитаю не думать. Предпочитаю не вспоминать весь ужас падения, весь стыд той поездки в метро и отмывания – сначала салфетками с вонью ромашки, потом ледяной, мерзкой, ржавой водой.

Вернулся и Шнырь. Как всегда – внезапно; выждал положенные деньки. «Мыш, мыш, мыш, – написал, – ну как же ты, мой ягненочек?» Не стала ничего отвечать.

Моя-то уже оклемалась – перестала хлюпать носом, достала где-то дешевое оливье с розовой, как язык, колбасой, села за новогодний фильм. «Со мною вот что происходит, ко мне мой старый друг не ходит». Очень уж одиноко ей было. Хотелось приблизить ожидание праздника. Она всё закрывала глаза – и представляла себе, наверное, как поедет туда, домой, в motherland. La patrie-mère. [19] Как там ей будет тепло, какая там будет икра и салаты, какое бесконечное ее ждет обжорство – обжорство и сон. И она – как в детстве – будет пялиться на новогоднюю елку с утра до вечера, и воображать себя внутри: между этих смолистых веточек, в королевстве вечного праздника… Ей бы писать такие истории для детей, а не зубрить глаголы третьей группы.

И так ей было невыносимо ждать, и так много она думала об этом, мечтала, закутавшись в кокон одеяла или застыв у окна, так долго, бесконечно медленно тянулось время, столько минут она смотрела туда, – что вдруг заметила, как труба какого-то полузаброшенного завода, которую она почти что и не различала в туманных сумерках, – вот эта труба вдруг задымила, стала пускать в ледяное небо сизые кольца, жирафов и тоскующих птиц.

В детстве она тоже жила у завода, в крохотной комнатушке. Из окна всё время было видно трубу – то дымящую, то умолкавшую на фоне голубого, чистого неба. Их небо совсем не такое, как здесь. Оно ясное, оно укрывает. За заводом была железная дорога – и заводской дым смешивался с мерным отчетливым стуком. Кто-то ехал на юг, кто-то ехал на север, за другой жизнью, как теперь приехала и она. И жизнь эта казалась сверкающей и ослепительной, и будущее было полным, оно сулило счастье, события, фейерверк радостных минут, ни одна из которых не будет прожита зря, ни одна.

Она бы ни за что не подумала тогда, в двенадцатиметровой своей комнатушке, что это и будет наивысшее счастье всей жизни – дымящая труба, железная дорога и смолистая ель.

А под конец этой недели – предновогодней, бесснежной, замершей в ожидании, – вернулся еще кое-кто. Нам написала Ольга.