Тоска по окраинам - Сопикова Анастасия Сергеевна
Моя приподнялась на локте. Шнырь, кажется, и вправду уснул. Она встала и на цыпочках подошла к окну, уткнулась коленями в горячую батарею.
Двор пересекал одинокий папаша – отец семейства из угловой комнаты. Он часто бродил один, не торопясь возвращаться из дежурной «Пятерочки», вытаптывал на снегу какое-то послание. «Заберите меня отсюда» – что-то в этом духе, я думаю. Так было можно делать у нее на родине – где белый, чистый, девственный снег. А здесь – только грязь, слякоть и мотыльки серые. Серые, мокрые.
И долгое: «Во-о-олны… Волны! Во-о-олны!»
Как азбука Морзе. Три длинных, два коротких. Она села на диван, рассматривая Шныря – спящего, беззащитного. Дергает носом, как зверь.
Когда песня кончилась, она толкнула его. Даже по имени позвала. Шнырь дернулся и замычал.
– Эй! Давай ляжем нормально, а? – она чмокнула его в щеку. – Не поперек кровати, а вдоль.
Шнырь согласно кивнул, но не сдвинулся с места. Моя тяжело вздохнула.
– Слушай, – она снова позвала его. – Скажи, про что эта песня? Про этот город, да? Про Неву?
Шнырь заторможенно хмыкнул:
– Она про наркотики. Котики-наркотики.
И отвернулся, задев рукавом свою стеклянную трубочку на столе.
Он много их жрал, наркотиков. Я теперь догадался. Иногда он был лихорадочно-быстрым, не спал целую ночь, мучая мою, – и сам мучался сердцебиением, что-то строчил как бешеный. Запирался в шкафу – и моя искала его по всей коммуналке. Потом вываливался оттуда – в истерике, с истерическим смехом, и что-то ему казалось, что-то он бормотал про то, как ненавидит свое лицо, свой нос, себя самого, – и ее ненавидит, ведь «мы так похожи». Когда он в очередной раз перестал спать, она рассердилась – и он признался, что принимает «кое-что». Он предлагал и ей – полтаблетки, таблетку, марочку. Она неизменно отказывалась, ругалась, страшась, наверное, не то что бы эффекта этих веществ, просто делать это всё со Шнырем – что падать с большой высоты без страховки.
Только курили они по-прежнему вместе – он раскуривал свою маленькую трубочку, подавал ей, помогал затягиваться. Вместе они потом тупо валились на кровать и слушали какой-то аудиоспектакль про то, как «просыпаешься утром рано, и даже не просыпаешься, а тебя будят. А тебе лет-то немного, ты учишься в каком-нибудь классе шестом. За окном темно – ну, потому что зима, холодно… И до ближайших каникул еще очень далеко, потому что последние недавно закончились» [14].
И на этих волнах они качались – умиротворенные, почти счастливые, и только билось им в о́кна всё то же проклятое, злое, несчастное дерево.
Да еще плакала за стенкой монашка.
<b>16 декабря</b>
Моя решилась уйти от Шныря. В двадцатый раз, по моим подсчетам, но наконец-то – всерьез.
Она что-то нашла вчера утром у него в компьютере – кажется, переписку с какой-то девицей, – закрыла рот ладонью от ужаса и заревела.
Накануне они уже ссорились, но не сильно. Она ждала Шныря у «Адмиралтейской», он опять опоздал, хотя у них были куплены билеты – то ли на концерт, то ли на сеанс в кино; я не понял, меня оставили валяться в узенькой гардеробной. Назад они шли уже мрачные, и она распекала Шныря за что-то – а он отказался взять меня в руки, потому что «носить сумку за бабой не по понятиям». И она высмеивала его дальше – дрища, хипстера, дрочера, который вдруг узнал про какие-то «понятия». Если бы я не видел их ночных голых драк, я бы тоже подумал, что Шнырь – из другой команды. Но, кажется, это было не так.
Они молча проехались в гулком лифте и опять попали в душную луковую вонь и детский плач. Соседка подкараулила мою в коридоре, когда Шнырь ушел на кухню с пакетами.
– Настя… Тебя же так зовут?
Моя недоуменно кивнула.
– Я не знаю, что у вас тут вчера произошло, – понизив голос и вращая глазами, сказала мамашка. – Но мы убирались за вами сегодня всё утро с Марьей Михалной.
– В каком смысле – убирались? – испуганно спросила моя.
– А в таком, что в ванной всё было в какой-то… В кровавых, прости меня, разводах. Я, опять же, не знаю, – она приложила руки к груди, – что у вас произошло. Но вот эта кровь… Приятного мало, сама понимаешь. У меня ребенок вообще-то…
– Ага, – ответила моя. – Поняла.
О том, что она вовсе не была у Шныря накануне, моя почему-то не сказала.
Мы зашли в комнату Шныря, не дождавшись его из кухни, – и даже я не поверил своим маленьким глазкам.
Весь низкий стол был усеян обрывками желтой бумаги, кое-как надорванными и скрученными клочками. Моя склонилась – в углу виднелся пакетик с зелеными комочками. Она злобно фыркнула – вот почему Шнырь опоздал. А сами клочки…
А сами клочки были вырваны из газет – из тех самых газет 1905 года, которым она так радовалась, неся их для него в клювике; даже споткнулась на ступеньках вестибюля метро, и растянулась, и больно ушибла голень. До сих пор синяк.
И они начали ссориться снова, уже по-настоящему, – сначала он молчал, потом упрекал ее в чем-то в ответ, потом молчал снова – как-то особенно зло и равнодушно, – пока она всхлипывала. Потом тяжело вздохнул, тяжело и раздраженно, и притянул ее к себе – на свою волосатую впалую грудь.
– Ну ягненочек мой, – он состроил умильную морду в полумраке. – Ну зачем же так нервничать?
И постепенно они опять слились в одно, и всё прошло как-то даже – если не нежно, нежности тут не бывало, – то, по крайней мере, бережно. И потом она виновато, обессиленно лежала у него на груди – и разговаривали они почти что по-человечески.
Шнырь что-то говорил о своей первой девушке, которую бросил по глупости, – «но она была очень хорошей и доброй». Шнырь даже ездил успокаивать ее после налетов пьяного отца – отец ее бил, и мать бил, и весь район небольшого города держал в страхе. Шнырь жалел, что бросил хорошую и добрую, но он тогда хотел гулять, понимаешь ли, маленький был, почти девственник. Теперь всё, конечно, не так.
– А кто был твоей первой любовью? – Он потянулся за стеклянной трубочкой.
– Моей? – с готовностью переспросила она. – Ну… Так, один музыкант. В моем городе.
– Из твоих говнарей? – уточнил Шнырь.
– Как хочешь, – раздраженно ответила она. – Пусть из говнарей. Лучше уж так, чем быть хипстером и навальнистом, как ты. Я очень его любила, кстати, хотя почти что не знала. Каждый день о нем думала, каждый час. В любви ему даже призналась однажды… Написала в «аське», представь.
– А он?
Моя усмехнулась:
– «Спасибо» сказал. Потом я как-то успокоилась, время прошло… Ну а еще через пару лет мы подружились – и оказалось, что он такой же, как я. И родители у него простые, а не как я думала… Знаешь, я даже домой к нему ездила в гости – у них оказалась почти такая же маленькая квартирка, как была у нас. Только что половину занимало пианино, на котором он сочинял.