Тоска по окраинам - Сопикова Анастасия Сергеевна

Кто-то кашлянул сзади. У кассы стоял самодовольный тип лет тридцати – с красивым лицом, в черном, присыпанном снегом пальто, с пижонским тонким шарфиком. Он еще раз хмыкнул – и Татьяна двинулась к нему.

– Чем я могу помочь?

Ольга будто бы ничего не заметила.

– Какого хрена ты делаешь, Настя? Ты всё время совершаешь какие-то поступки, – она развела руками, – которые мне не понятны!

– Да какие поступки? – слабо пыталась отбиться моя.

– Такие! Не перебивай! Ты ведешь себя так, будто тебе не двадцать лет, а… Я не знаю, пять! Чему вас только там учат, ну ты скажи мне? Ты уже не ребенок! Ты взрослая, разумная женщина, а ведешь себя так, как будто от мамкиной сиськи вчера оторвали!

Красивый в шарфике кашлянул еще раз – уже со смешком. Моя побледнела и больно сжала меня. От стыда.

– Раздевайся и садись за компьютер, – внезапно успокоившись, приказала Ольга. – Бери вон ту стопку и шевелись. И не дай бог напортачишь!

– Кстати, – обратилась она уже к Татьяне. – Что там наши объявления? Звонил кто-нибудь?

Татьяна пожала плечами.

– Странно, – Ольга задумчиво приспустила очки. – Вешали там же, на филфаке… Содрал кто-нибудь, как пить дать, – со злостью закончила она. – Ебанаты.

И моя съежилась еще больше – то ли пытаясь согреться, то ли подавляя новый приступ стыда.

В среду мы нашли одну книгу. Одну важную для нас, очень важную книгу.

Под конец рабочего дня Ольга, как обычно, болтала на кассе – и это было самое лучшее время во всей длинной смене. Я даже заметил, что моя специально выбирает часы попозже, чтобы застать Ольгу к закрытию – обычно благодушную, расслабленную, даже смешную.

– Какого хрена ты мне городишь, – миролюбиво говорила она. – Я, Настя, знаю на память тут каждую книжечку. Я этим занимаюсь уже сорок лет – по Эстониям, по Латвиям собирала первый набор, моталась с коробками. Всё вот этими ручками, – она в очередной раз показала свои сплющенные пальцы.

Моя прихлебнула остывающий чай. Рядом сидела Томка – та самая, что родила в шестнадцать двоих, да еще копалась где-то за занавеской юркая Татьяна.

– Пирожное пусть первой Томка выбирает. Она сегодня хорошо работала, – с жестокостью воспитательницы в детском саду произнесла Ольга. – Томка, бери морковное. Оно у них лучше всех.

Томка покорно потянула свою ручонку – маленькую, пухлую – к раскрытой коробке. Когда у моей будет много денег, мы пойдем в эту кондитерскую – дорогая, в центре города, невесть как оттуда привозит пирожные эта Ольга, – и наберем там всего, и будем жрать жрать жрать каждый день, и пить сливочный кофе с тремя ложками сахара. Моя покорно взяла оставшуюся «картошку».

– У меня было три развода и пять гражданских мужей, – продолжала Ольга. – Я прямо притягивала каких-то не тех мужиков, вот что скажу. Да-а-а… Вот племянница моя – это девка! Не то, что была я, и тем более не то, что вы. Натуральная блондинка, метр восемьдесят, глазища – вот такие! Такая стать, так мужиками вертит!

Моя невольно выпрямилась.

– В нее был влюблен артист известный… Московский артист, сейчас уже женат второй раз. Ну, забыла, в общем. Названивал ей, названивал, говорил: «Ната, я без тебя умру! Что хочешь подарю, шубу-бриллианты, только приезжай!»

Ольга со значением помолчала.

– Вот. А вы говорите.

Она посмотрела на часы, вышла из-за кассы и провернула ключ в двери – закрыла изнутри. По верху ангара пронеслось легкое движение, словно ветерок, и с верхней полки упала тонкая красная книжечка. Томка охнула и бросилась ее поднимать.

– Как думаете, сколько стоит? – возвращаясь на место, спросила Ольга.

Томка пожала плечами. Моя перегнулась через спинку стула, поглядела на обложку – брошюрка с профилем Ленина – и, расслабившись, уверенно крякнула:

– Рублей триста. Тираж, наверное, гигантский.

– Нихера-то вы не понимаете, – покачала головой Ольга. – У тебя очки грязные, кстати. Протри.

Моя смущенно замолчала.

– Тридцать тысяч она стоит сейчас, тридцать тысяч рублей. Могу отдать за двадцать, – издевательски хохотнула она, но вдруг снова стала серьезной: – А вообще – видели, как она упала? Это не просто так, я вам говорю. Здесь есть кто-то… Какая-то сущность. Домовой или еще что. Сущность. Всё, о чем мы тут говорим, любые желания – всё всегда сбывается. Так что самое время загадывать, – торжественно закончила она и отправилась выключать свет.

– Домовой! Пошли покупателей хороших! – послышался ее насмешливый голос из-за стеллажа.

– А я хочу, – прошептала моя, – выйти тоже за кого-нибудь замуж и не видеть бы это место больше никогда. И шубу, – добавила она, рассматривая свои мерзнувшие – всегда мерзнувшие под коротенькой паркой – колени.

…И вот тогда, уже одеваясь на выход, она увидела книгу. Тоненький фолиант с нездешними красками – листы мелованной бумаги с замками из картона, блестящими роботами из спичечных коробков, лакричными мышками, «добавь две капли мятной эссенции». Где, какую мятную эссенцию она должна была найти в своем южном городе, в своем нищем квартале? Что такое лакрица, мама? Там, в этой книге был сказочный замок из втулок от бумажных полотенец – у них не было никогда бумажных полотенец, не было никогда. Ни мятной эссенции, ни лакрицы, ни топленого шоколада, ни гофрированного картона, ни ножей для бумаги, ни кашпо, ни детского грима, ни лака, ни золотых скрепок – ничего-то не было. И ей оставалось только смотреть на картинки чьей-то сытой жизни, где добрая тетя Анджела помогает своим детям печь бесконечных ванильных мышек и делать картонные замки. И книгу ей привез отец, откуда-то отсюда, из столичного города, после командировки.

Вот так. Привет тебе, тетя Анджела. Годы идут, а замка не появляется.

А на следующий день Ольга отдала нам – не сказать, чтобы подарила, но отдала по дешевке в приступе счастливого бреда, – целую стопку газет за 1905 (!) год: на обложках красовался Николай II, что-то там обещал в честь Кровавого воскресенья. Моя обрадовалась – и подарила всю стопку Шнырю, непонятно зачем. Хотела поразить его, наверное.

Шнырь лениво повертел стопку и клюнул мою в щеку:

– Класс. Спасибо, котеночек. Я что-нибудь повешу вот сюда, на стенку… Ну, а что-нибудь, может, продам. Втридорога.

– Зачем продашь? – обиженно засопела моя.

– Ну! Я же предприниматель, котеночек. Предпринимаю всякое, – он хохотнул. – Потом куплю тебе глазированных сырков, сколько захочешь. И хомяка. Хочешь, буду дарить тебе по хомяку в день?

– Зачем это?

Шнырь задумался.

– Ну, один хомяк стоит всего сто рублей. А потом можем сделать ферму и зарабатывать. Хочешь?

Моя ухмыльнулась.

Потом они пошли в филармонию и слушали там что-то великое – несоразмерное Шнырю и этой ее работе, расплющенной Ольге, маршруточной вони, этому сырому нищему городу. Они шли назад по Дворцовой и остановились, рассматривая спелый розовый закат над Александровским садом. Шнырь состроил умильное лицо и попытался поцеловать ее, но пахло от него травой, травкой, травищей – всё сильнее и больше. Они ели какие-то пельмени в подвале на Невском, и Шнырь невпопад смеялся, и потом напевал песни до самого метро, и в вагоне опять шутил шутку про Александра Мерзкого.

Дома они повалились без сил на диван. Эйфория прошла, в окно било знакомое, совсем уже голое окоченевшее дерево. И небо было не черное, как у нее дома, не звездное, – а какое-то фиолетово-серое, как и всегда здесь. Тревожное, раненое.

– Я включу сейчас песню, котичек, и усну, – объявил Шнырь. – Не шали без меня.

И завернулся в халат, делая последнюю затяжку с тихим шипением.

Моя тоже свернулась калачиком и тупо, остекленевшим взглядом, уставилась – кажется, на меня, лежавшего на полу возле низкого холодильника.

Зазвенели клавишные, неожиданно ледяные, звонкие, низкие. Добавился какой-то тревожный гул и голос, будто издалека, затуманенный, механический.