Николай Удальцов - Модель
Она сказала что-то вроде того, что обыватели меня не поймут, и я ответил ей:
— Обыватели — это те, кто думает, что на них прогресс закончился.
Они готовы остановиться на том, что есть.
Обыватели не бывают первопроходцами; кстати, настоящими художниками они тоже не бывают.
Галкина спросила:
— Почему же тогда их так много?
— Потому что обывателем быть удобней всего.
— Ты против обывателей?
— Обыватели — балласт эволюции, — сказал я, думая, что ставлю в нашем споре последнюю точку, но последнее слово осталось все-таки за Галей:
— Понятно.
Они спасают эволюцию от постоянных опрокидываний вверх тормашками…
…Энн сумела строить свои вопросы так, что ее одетые в слова вопросы временами увлекали меня даже больше, чем ее обнаженные коленки.
И своими вопросами она выстраивала мои собственные мысли по ранжиру.
Но пока вопросы предстояло задавать мне.
— Откуда ты? — Это был самый простой из вопросов, которые я мог и должен был задать.
Энн поднялась с дивана и, в нелишний раз продемонстрировав мне свои длинные ноги, подошла к стеллажу, на одной полок которого стоял глобус.
Это напоминание о том, что Земля все-таки круглая, служило мне для того, чтобы крестиками отмечать те города и страны, куда уезжали мои картины.
Она взяла глобус в руки и, не дав этой маленькой Земле обернуться вокруг своей оси, ткнула пальчиком в одну точку.
Даже из-за стола я увидел, что эта точка находится на Белом море, а была она ближе к Мурманску или Архангельску — уже не играло никакой роли.
— Ты там родилась?
— Нет. Я родилась в Балаклаве, на Черном море.
— Почему же ты оказалась на Белом море?
— Потому что дизельной подводной лодкой командует капитан второго ранга, а атомной — капитан первого.
— Твой папа военный моряк?
— Мой папа был капитаном первого ранга — каперангом.
— Был? — уточнил я, хотя мог бы и не уточнять потому, что мне и так было ясно, что судьба развела эту девочку с отцом.
— Мой папа умер, — прошептала она слова, о которых я и сам должен был догадаться, — и мы с мамой остались одни.
— Энн, — я помолчал всего несколько секунд, — ты понимаешь, что в моем возрасте я уже сталкивался с потерей близких.
И знаю, что это такое.
Не стану говорить тебе пустых слов, потому что сейчас все мои слова будут пустыми…
— И лишними, — вставила Энн тихо.
— … Но если существуют слова поддержки и утешения — пусть я их даже не знаю — знай, я сейчас тебе говорю эти слова.
— Вот ты их и сказал, — проговорила Энн, ставя земной шар на место.
Мне было больно за боль этой девушки, но я не знал, что я мог сделать для того, чтобы ей стало легче.
И поступил самым простым образом — налил ей еще одну рюмку джина.
А пока она подносила рюмку к губам, я тихо встал со стула и молча постоял рядом с ней несколько секунд.
Это была единственная дань, которую я мог отдать ее отцу…
— … Твой папа любил море? — Мой вопрос был довольно нейтральным, но оказалось, что до нейтральных вопросов мы еще не дошли. И пока каждый ее ответ был самостоятельной историей.
— Папа любил нас.
А море было его профессией.
Только тот, кто ничего не знает о моряках, думает, что все моряки любят море.
Моряки любят возвращаться на родную землю.
Даже если эта земля стала родной по приказу Главкома Военно-Морского флота. — На моих глазах, в мгновение, Энн превращалась из маленькой девочки в женщину, способную рассуждать взвешенно, разумно и аргументировано.
И к этому мне еще предстояло привыкать.
— Тебе не нравился Север?
— Север нравится только тем, кто там не жил: мороз зимой и мошка летом.
Но там был наш дом.
До тех пор, пока он там был…
— … Севернее вас жизнь была только на Новой Земле? — проговорил я, в общем-то, представляя, о чем говорю; но она ответила на мои простые слова неожиданно:
— Мы думали, что Новая Земля от нас на севере.
А она оказалась на юге, в Москве.
Именно там была и новая земля, и другая жизнь…
…Слушая слова Энн о Севере, я мог бы припомнить свои блуждания в районах Верхнего Круга, но на память пришла трагедия подводной лодки «Курск».
Трагедия, объединившая нас.
И так уж выходило, что трагедии — это было единственное, что нас по-настоящему объединяло последнее и предпоследнее время.
Чернобыль, «Курск» — и еще многое другое.
Я не видел Праздника Победы и не мог помнить этой великой общей радости.
Но я помнил объединение страны вокруг праздника, произошедшего уже в моей, хотя в то время совсем детской жизни.
Апрель моего девятого года.
Гагарин — с этим именем слова «С чувством глубокого удовлетворения…» становились никчемными; народ и власть, не имевшие во все остальные времена ничего общего друг с другом, по-настоящему радовались вместе. И мальчика качали на площади потому, что он Юра, летчика — за то, что он летчик, студента — за то, что он учится и в будущем принесет всем новые радости.
Сейчас, когда полстраны считает, что перестройку проводили по указке американцев, а выродок Сталин сделал и что-то хорошее, и, кроме того, люди разделились на либералов и идиотов — надеяться на объединение страны сложно.
Прежде всего потому, что порядочные люди не могут объединяться с кем попало…
— …«Курск»? — спросил я; и она сразу поняла, что я имею в виду совсем не город, под которым Красная армия выиграла самое крупное танковое сражение самой кровавой войны.
— Папа дружил с капитаном «Курска». И их подводные лодки швартовались у одного и того же пирса.
Впрочем, в нашем городе все командиры подводных лодок дружили и у одних и тех же пирсов стояли их подводные лодки.
— Поверь, девочка, эта трагедия была трагедией для нас всех.
— А у нас эта беда была бедой каждого.
Здесь, в Москве, этого не понять.
— Горе, Энн, понимают все, у кого есть чувства, — негромко сказал я; и она ответила мне, делясь своим опытом беды:
— У нас это было не просто горе, а возможная судьба каждого, кто выходил в море.
— Твой папа часто уходил в плаванье?
— До гибели «Курска» уходил два раза, а после — больше на приколе стояли.
И городок наш стал разбегаться.
— Что делать? — не понял я; и она повторила:
— Разбегаться.
Работы стало мало, служба — только на берегу.
Магазины не пустели, но жизни было.
Впрочем, «Курск» — это веха.
Не с «Курска» все началось.
— А с чего?
— С того, что Советского Союза не стало.
— А разве ты помнишь, как было при Советском Союзе?
— Нам с мамой рассказывали жены тех офицеров, что служили там давно.
Раньше чуть не каждую неделю крейсера из походов возвращались.
Праздники для всего города были и с флагами, и с оркестром.
Офицеры жили так, что все на «Жигулях».
А потом пришел Горбачев, и все стало рушиться, — Энн тихими и спокойными словами, словами сопричастного человека, рассказывала мне свою несвою историю нашей с ней общей страны.
В этой истории не было ни слова лжи — и уже одно это налагало на меня обязанность.
Обязанность рассказать ей о том, какой эта история была на самом деле.
И, если бы я не рассказал бы этой девушке ту правду, которую я понимал, я стал бы лжецом, прежде всего в своих, а не в ее глазах. Хотя в глазах очень многих я остался бы среднестатистическим человеком.
Но я отвечал не перед неизвестными мне многими и даже не перед историей моей Родины, а только — перед собой и перед этой ставшей мне родной девушкой.
Впрочем, история не может быть правдивой или лживой: правда и ложь — удел нашего отношения к ней.
Проблема этой девочки была той же, что и большинства россиян: слишком долго мы все жили прошлым, которое превратилось для нас в то, в единственное, чем мы могли жить.
И ответы на нынешние вопросы, мы искали не в сегодняшнем, а во вчерашнем дне, сравнивая сегодняшний день с вчерашним по критериям вчерашнего дня.
Критериям нашей убогости.
Ситуация не пускала эту девочку в понимание, потому что сама ситуация строилась не на опыте и понимании, а на чем придется…
…Мне пришлось говорить так просто, как я мог:
— Все стало рушиться не потому, что пришел Горбачев, а потому, что все построенное до Горбачева оказалось никому не нужным.
И содержать это было не по карману стране, производившей очень мало того, что нужно людям. А значит, того, за что люди готовы были платить деньги — но и это было следствием.
— Следствием — чего?
— Прежде всего, Советский Союз оказался страной, в которой у людей не было возможности самим что-то нужное людям производить для того, чтобы заработать деньги, на которые они могли покупать то, что им нужно. — После того, как я это сказал, мне стало понятно, что сказать просто у меня не получилось.
