Тирания мух - Мадруга Элайне Вилар

Этот человек верит в вечный покой после смерти. Он не верит в существование еще одной жизни, кроме той, которую мы проживаем. Ему очень важно верить в это, потому что, если бы мертвые не находили покой, его бы ждали кошмарные ночи — ночи, наполненные воспоминаниями не только о маминых туфлях, но и о заключенных из далекого прошлого, а особенно мыслями о его детях, которых он только теперь начинает понимать.

Воспоминания причиняют ему страдания, но больше всего его мучают вездесущие мухи. Сначала он думал, что все дело в груде гниющего мяса и костей, которую он обнаружил в подвале в день самоубийства жены. Он собрал с пола все косточки, разрушил связи между составными частями, представляющими собой кусочки высохшей кожи и обломки костей, думал, что запах исчезнет, а с ним и мухи оставят в покое его и всю семью. Потом он заставил себя не думать об этом сооружении. И сумел избежать мыслей о том, что это дело рук будущего великого архитектора. Пусть лучше вина будет на мертвых. Лучше винить усопшую жену, чем иметь дело с кучкой мятежников.

Над его головой жужжит прожорливая муха. Назойливая муха. Может, не одна, а несколько мух, летающих по кругу, жужжа и гудя, проклятых мух, появившихся ночью от других чертовых мух. С ними невозможно договориться, прийти к соглашению, сделать паузу. Человек с медалями все никак не свыкнется с назойливостью мух, которые кружат над его головой, пытаются залететь в рот, заползают в ноздри, садятся где заблагорассудится и обращают в прах все, к чему прикасаются их крылышки.

Утро, когда Калия заговорила, ничем не отличалось от множества других. Не случилось ничего необычного, что стало бы четкой границей, отделившей прошлое от настоящего. Все было как всегда, разве что девочка впервые в жизни оторвалась от своих обгрызенных мелков, карандашей, кисточек и белых листов бумаги, и из дальнего угла гостиной донесся ее голос:

— Бог — это жирная муха.

Она произнесла это четко, не заикаясь и не растягивая слоги, а потом закашлялась, словно подавившись своими же словами:

— Мне не нравится свекла.

И повторила:

— Свекла — это не еда.

Отец постарался отвлечься от своих мыслей, чтобы сосредоточиться на том, что говорит девочка, никогда раньше не испытывавшая потребности вслух выражать свое мнение.

— Что ты говоришь? — уточнил он.

— Я хочу торт. — Похоже, этой фразой она завершила свою речь.

Усилия большой жирной мухи проникнуть в папин рот наконец увенчались успехом. Она улучила момент и завершила свою жизнь полетом в один конец. Отцу пришлось ее выплюнуть, полуразже-ванную, на пол. Раскушенная почти пополам, муха еще шевелилась. Она попыталась взлететь или отползти, но папа почувствовал вкус мести — его сапог неумолимо опустился на насекомое.

— Не надо было так делать, папа, — пожала плечами Калия, повторив жест, которым злоупотребляли ее старшие брат с сестрой и который придавал им глуповатый и даже скучающий вид. — Мухам не нравятся такие мятежники, как ты. А Бог-муха на тебя смотрит.

— Какой бог?.£ё§ Отец почувствовал, что начал растягивать слова. Это было предвестником заикания, подступавшего к горлу.

— Бог-муха следит за мятежниками, — повторила Калия резким тоном, словно устав говорить одни и те же слова людям, которые не способны понять их сразу. — Бог-муха говорит, что время пришло. Ну, ты знаешь, то самое время. Твое время. Время умирать.

Так сказала девочка и тут же вернулась к своим рисункам.

До появления на свет Калеба и Калии я была просто Касандрой.

Теперь все изменилось. Теперь я часть нерасторжимой троицы.

Роль главной героини сменилась для меня ролью наблюдателя. Каждое утро я усаживаюсь в гостиной и наблюдаю за своей сестрой Калией и за тем, как она рисует.

Белый лист похож на ковчег: он объемлет все, любую форму существования. Не буду останавливаться на этом подробно, но у Калии очень богатое воображение.

— Касандра, мне не нравится свекла, принеси мне что-нибудь поесть. Что угодно, кроме свеклы, — иногда просит она, поднимая на меня взгляд.

Я молча подчиняюсь. Теперь говорит Калия, а я благоразумно храню молчание. Боюсь? Да, возможно. Самое разумное сейчас — закрыть рот и открыть холодильник. Там все еще можно найти какую-то испорченную еду, но, похоже, Калию не смущает засохший пирог, кисловатые помидоры или заплесневелый хлеб. Годится все что угодно, кроме свеклы. Она не жалуется, пережевывая несвежие объедки, которые отец скопил в холодильнике за те давно минувшие смутные дни.

Она жует и проглатывает.

Жует и проглатывает.

Рисует.

— Где папа? — осмелилась я спросить ее в то утро. — Что ты с ним сделала?

— Папа наверху, — ответила она — я все еще никак не привыкну к ее голосу. — Разговаривает с Богом-мухой. Бог-муха его наказал.

Отец никогда не был хорошим человеком, это правда.

Думаю, быть чем-то или кем-то хорошим, ну не знаю, например хорошим человеком, довольно сложно.

Он попытался стать хорошим домашним тираном, это да, следует признать, несмотря ни на что.

Когда я поднимаюсь в его комнату, мною движет не сочувствие или жалость к покинутому всеми опальному королю. Я поднимаюсь, потому что мне интересно. Как ребенку, который вспарывает живот ящерицы, чтобы увидеть, бьется ли ее сердце.

Дверь в папину комнату не заперта, там царит полумрак, и вскоре мои глаза начинают что-то различать.

Человек приспосабливается ко всему. Отец погружен в свою собственную допросную лабораторию, в свой разум тирана: он присел то ли на какой-то старый предмет вроде кресла, то ли на край кровати. Сначала мне кажется, что он там один. Старый одинокий старик. Маленькая сгорбленная фигура. Потом, присмотревшись, я различаю в темноте, что он надел военный мундир и медали.

Потом я слышу гудение.

На самом деле оно там присутствовало все это время. Оно постоянно в этом доме, поэтому я не сразу его улавливаю. Мухи давно уже стали частью нашей семьи, этой лаборатории больших и маленьких тиранов.

Если мухи кому и подчиняются, то только Калии.

Они жужжат по своим правилам.

И умеют мстить.

Они там — на теле моего отца, ползают по всему, что ему когда-то принадлежало, и откладывают яйца, шепчут о своих мушиных приключениях, справляют нужду на его медалях, коже и мундире. Папа превратился в общественный туалет для мух. Отец — уборная для Бога-мухи. Отец уже не разговаривает. Не произносит ни слова. И ни на что не реагирует.

Папа, — подхожу я к нему, — послушай, папа, — повторяю чуть громче. — Там внизу не осталось еды. Давай я пойду что-нибудь куплю?

Ходячие мертвецы из книжек и то среагировали бы поживее. Но отец недвижим. Он даже не живой мертвец и не дышит, как мамин прах в урне, стоящей там внизу.

Я подхожу к нему и забираю ключи, замаранные испражнениями насекомых.

Я закрываю за собой дверь. Последнее, что я вижу, — силуэт отца, с каждой минутой все больше покрывающийся мухами, которые стали неотъемлемой частью его естества, дыхания и самого физического существования.

Гудение продолжается.

— Все, кроме свеклы, — напоминает Калия, когда видит, как впервые за два месяца я открываю дверь.

Эпилог

У этой истории очень простой конец, поэтому я решила пожертвовать описанием шекспировских страстей, которые мне очень хотелось бы здесь привести, в пользу правдоподобности.

Мы никогда не были обычными. Ни раньше, ни потом, когда лето закончилось и двери дома вновь распахнулись. Мы трое выросли в каком-то смысле так, как растут дети преступников.

Мы выросли в этой стране под тиранией мух. Я подчеркиваю это, потому что они так никогда и не оставили нас в покое. Они все жужжат, жужжат и жужжат над нашими снами и кошмарами.

Мы привыкли. Просто знаем, что мухи никуда не исчезнут. И нам это нравится.

Какасандра.

Какалеб.

Какалия.

Мы приняли мух и их тиранию, как приняли нашего отца и его тиранический эксперимент тем нескончаемым летом. Кому-то повезло меньше.