Тирания мух - Мадруга Элайне Вилар

Настало время праздника для мух. Все как одна садятся на маму, можно сказать, в едином порыве, похожем на поэзию или безумие. Мухи взлетают все вместе, будто подчиняясь какому-то приказу, и тут же садятся на мамин язык, все больше чернеющий с каждой минутой, и на красные туфли на высоких каблуках. И исчезают во рту.

Мне всегда нравился черный цвет, поэтому мне не доставило никаких неудобств открыть мамин шкаф с одеждой. По трагической иронии судьбы вещи висели на вешалках как мама на скакалке. Я выбрала платье — самое красивое, черное, с вышивкой, прекрасно оттеняющее мою кожу и цвет глаз — я всегда хотела его присвоить. Оно село почти идеально. Когда я надела платье, мне показалось, что я натянула на себя кожу своей матери. И надо сказать, так и было, потому что, увидев меня, отец произнес безучастным голосом:

— Ты слишком похожа на свою мать. — Банальная фраза, на которую можно ответить только со снисходительной улыбкой, которой я даже не попыталась придать искренности.

Он сукин сын, окей, я об этом всегда буду помнить. Папа сукин сын, а мы, значит, сукины дети. Пусть даже он перестал использовать зловонную приставку к нашим именам и не заикался, — есть вещи, которые невозможно забыть и выкинуть из головы. Думаю, это что-то вроде мести и внутреннего удовлетворения.

Отец собственной персоной спустился в подвал в поисках мамы. Теперь смешно об этом вспоминать, но он тогда закричал. Нам показалось, он чуть ли не влюбленными глазами смотрел на маму, висящую прямо напротив пазла Калеба как недостающий элемент, завершающий это произведение искусства, — маму, всю покрытую мухами.

— Суки, паршивки, отступницы! — кричал отец, тщетно пытаясь их согнать. Все знают, как настойчивы насекомые и как их притягивает начинающийся процесс разложения. Известно, что обоняние мух развито намного лучше нашего. Тело мамы превратилось в мясную тушу, и мухи облепили ее, предвкушая пир, жужжащую оргию, гудящую радость: пища найдется для каждого, маминого мяса хватит на всех — ее труп превратился в настоящий алтарь.

Думаю, мухам понадобилось время, чтобы понять, что человек, отгоняющий их, не отступит. С каждым взмахом его руки все больше насекомых взлетало с поверхности трупа в воздух, в конце концов они сбились в рой над головами мамы и папы. Некоторые из них, самые отчаянные, садились на руки живого мужчины и на язык мертвой женщины. Какими прекрасными местами, манящими садами казались эти части тела для мух!

Отец громко позвал нас:

— Калеб! Касандра!

Некоторое время спустя раздалось:

— Калия! — Как будто на это имя кто-то мог откликнуться.

Калия, естественно, осталась безучастной. Она продолжила жевать мелки и нарисовала на белом листе еще одну анатомически безупречную муху. Но и только. Это был всего лишь рисунок на белом листе, набросок гениальной девочки, в котором не было заметно ни движения крыльев, ни других признаков жизни. Калеб выглянул из-за моего плеча, посмотрел на лист бумаги и рисунок и пожал плечами, не произнеся ни слова. Бесполезно просить объяснений у Калии. Она не разомкнет губ, и мы никогда не узнаем, были ли те мухи когда-нибудь живыми или всего лишь стали плодом нашего воображения, иллюзией, порожденной заточением и желанием мести. Калеб вновь пожимает плечами. Он так же, как и я, помнит песни мух и помнит, как они поддерживали нас, но сейчас даже эхо их жужжания начинает стираться из памяти, как странный рисунок девочки.

Снизу, из подвала, снова раздался голос отца:

— Калеб! Касандра!

Мы не спешили спускаться. Нас одолевали серьезные сомнения. А если это очередная уловка, чтобы испытать нашу верность, или скорость реакции, или память? С некоторых пор невозможно было понять, когда нас подвергают проверке, а когда нет. Дом и допросная лаборатория стали почти неотличимы друг от друга. Страх убеждал нас не покидать пространства наших комнат.

— Папа в подвале, — прошептал Калеб за моей спиной и указал вниз, туда, откуда слышался голос отца.

У брата дрожали руки. Он наверняка подумал, что отец нашел его произведение искусства, созданное из частей тел кроликов и других животных-самоубийц, и теперь пришел час расплаты, момент истины, когда папа превратится в начальника допросной лаборатории и примется дробить руки, выдергивать ногти, позовет своих дрессированных псов, засунет наши головы в унитаз, помочится на нас и снимет скальп.

— Что будем делать? — спросил меня Калеб с перекошенным лицом.

Как героиня настоящей драмы, я ответила ему: — Спустимся.

— Спустимся?

— Двое против одного, Калеб. Если он тронет хоть волос на наших головах, то дорого за это заплатит.

— Но как?..

Окей. На самом деле я никогда не поддерживала убийства кроликов, и мне не нравились сомнительные пазлы, которые Калеб создавал из костей животных-самоубийц. Правильно сказала мама: я чудовище, но другого рода. Тем не менее в тот момент нас с братом связывало что-то вроде семейных уз, нас объединяла не только ДНК, но и желание выжить.

— Разобьем ему голову? — рискнул предложить Калеб. — Или… раздавим?

— Наверное. Молотком. Или лопатой. Ага, точно. У тебя есть лопата?

— Нет.

— Тогда, может, молотком?

Глаза моего брата наполнились безумием.

— Касандра, ты серьезно?

— Слушай, убийца кроликов, то, что находится там внизу, в подвале, твоих рук дело. Хочешь пойти один?

Его молчание было красноречивее любых слов.

— Успокойся, убийца кроликов. Разбить голову — все равно что ударить по тыкве… наверное, — сказала я и тут же почувствовала приступ тошноты. По правде говоря, перспектива убийства не очень меня радовала, тем более убийства нашего отца, но так уж вышло, все зависит от сценария, а в искусстве импровизации мне нет равных.

Одной из немногих добродетелей моего брата была практичность. Не составляло никакого труда прочесть его мысли, являвшиеся, как и все в этом доме, мыслями мух: они жужжали перед его глазами — его взгляд был идеальной партитурой, главной темой которой выступала смерть. Надо сказать, из-за своей близости к образу вершителя судеб Калеб в роли апокалиптического ангелочка или суицидного повелителя животных знал толк в подобных делах. Руки его тут же перестали дрожать, а лицо скривилось в гримасе, которая в других обстоятельствах и в другое время могла бы показаться смешной, но только не здесь и не сейчас, когда Калеб подбирал орудие убийства — тупой предмет, например молоток или средневековые тиски для сплющивания головы. Но напрасно. Результат его усилий можно описать только так: абсолютно нулевой. Зная толк в насилии, отец не держал опасных предметов в доме — идеальном месте, где обитала его семья. Калеб пожал плечами и произнес фразу, похожую на только что выученный стих:

— Если толкнуть его прямо на стену, он размозжит себе череп.

— Я преподнесу кусочек его мозгов своей возлюбленной как трофей, — ответила я, разыгрывая сцену из трагедии.

Калеб только пожал плечами:

— Извращенка.

С тем мы и спустились. Заговорщики. Варвары. Примитивные недоросли, мы были готовы совершить жертвоприношение.

Отец продолжал кричать:

— Калеб! Касандра!.. Калия!

Внизу царил полумрак, и тем не менее посреди всего беспорядка невозможно было не заметить мамин труп. Это был красивый труп. Я сейчас не про очевидные биологические признаки удушения: недержание, про которое мама точно не подумала, надев цветастое платье. Казалось, там висела сама весна в красных туфлях с черными подошвами. От этих туфель появлялись мозоли — зато какая красота! Ради красоты приходится терпеть, часто повторяла мама, которая уже больше никогда не задастся вопросом, что такое красота, ради чего стоит терпеть кровавые мозоли, хорошая ли она мать, — она уже не задумается ни над чем, потому что, если после смерти существуют какие-то мысли, мама сосредоточится только на мухах, на своих новых подружках, которые покрывали ее тело с головы до ног. Ну, я, конечно, утрирую. Они покрывали ее почти полностью, но то тут, то там виднелся фрагмент ее платья, носок туфли или палец, а рядом стоял человек-муха, то есть папа, который прокричал: