Уходящие из города - Галаган Эмилия
– У него ножка больная… простите… можно, он сядет?
Мать всегда начинала с заискиваний – это давало ей преимущества в случае конфликта: люди всегда на стороне того, кто изначально пытался решить дело миром, даже если потом он развязал войну, не оставившую и камня на камне.
– Тут все больные, – проскрежетала старуха в пестром свитере с рынка; мать баулами возила такие из Турции – рыжий тигр на фоне зелени, и все в блестках.
– Твоя кофта как раз столько места занимает, чтоб он сел, – мать пошла в атаку. – А так ты на две жопы места забрала.
– Это я-то? На себя глянь, двоежопая! – Бабка, сомлевшая в теплой не по погоде кофте, да и знатно уставшая от безделья, с энтузиазмом бросилась в бой. – Жрут как не в себя, а потом лечатся!
– Со своим стулом надо было идти, если у тебя ребенок больной, – вклинилась другая бабка. Она и правда пришла со своим табуретом и теперь сидела на нем, как царица на троне.
– Садись сюда, – донеслось с другого края лавочки. Там потеснились дамы маминого возраста. Влад и сам удивился, что влез: похоже, люди могли занимать очень разное количество места в пространстве, сжимаясь или расширяясь, как газ. Правда, Влада тут же сильно сжало с боков и в носу защекотало от запаха дезодоранта, родственного туалетному освежителю воздуха «Морская свежесть».
– Сиди тут, я приду позже, как очередь подойдет, – сказала мать. Потеснившихся людей она не поблагодарила: когда добиваешься своего, можно уже не унижаться. – Никуда не уходи, понял?
Влад кивнул и замер. По опыту он знал, что, как только мать уйдет, у бабок начнется долгое и беззастенчивое (как будто он не слышит!) обсуждение, какая она хамка. Его корежило: мать выбила для него место, а он трусливо молчал, когда ее за это обругивали со всей бабской завзятостью.
– Ишь какая! Торгашка, поди, – сказала бабка с тигром.
– Мужик ушел, – дополнила картину бабка с табуретом.
– Да стерва просто, – поставила точку третья, доселе молчавшая бабка, сидевшая рядом с Владом.
После этого подведения итогов, как после ответа в задаче, обсуждать стало нечего и все переключились на другое: у кого что болит и кто с чем пришел. Бабки сладострастно перебирали свои ноющие суставы, выпирающие на руках и ногах шишки и даже какие-то выпадающие внутренности, а еще почему-то мышей.
– Слыхали: одна баба деньги в банки складывала. Не в те, которые «Хопер-инвест», а в стеклянные… так оно надежнее… только закрывала обычными крышками, капроновыми… а мышки-то крышки прогрызли и деньги себе на кубло утащили… все доляры канули, – хохотнула тигросвитерная.
– Я вчера с утра встаю, умываюсь, а вода какая-то тухлая. Я в умывальник глядь – а там мыша плавает… захлебнулася. Пришла вот, чтоб смертный дух с себя снять… а то ведь помру… – Бабка на табуретке заерзала, как будто из сиденья ее кольнул гвоздь.
– Помрешь, как пить дать, – ехидно заметила всем бабкам бабка. – А если одна живешь, так мыши тебе и сжируть… Хе-хе…
Не успел Влад позлорадствовать, как сквозь толпу к лавке протиснулась еще одна женщина возраста его матери и таких же габаритов.
– Сюда иди, – приказала она, и вслед за ней показалась высокая и очень худая девушка. Женщина окинула взором сидящих, поняла, что ей ничего не светит, и скомандовала: – У забора стань. Чтоб не потерялась.
– Ой, Татьяна Ивановна, а вы-то с чем? – узнала ее бабка в свитере.
– С дочерью, – угрюмо сказала женщина.
– А что не так? Хорошая вроде девочка.
– Шестнадцать лет, а все девочка, – непонятно для Влада пояснила тетка. – В рост идет, и все. Гляньте, она ж как доска.
– Ну, вроде что-то есть, – пискнула бабка с табуретки.
– Что есть, так то вата напихана, – махнула рукой мать девушки.
– Да и ваты что-то не богато, – припечатала главбабка.
Влад усиленно скосил глаза. Девушка стояла у забора, опустив голову. Она и верно была совсем плоская, то есть чуть-чуть что-то намечалось там, где должна быть грудь, да и то, оказывается, «вата напихана». Девушка старалась не смотреть в сторону бабок, не видеть и не слышать их, даже на голову натянула капюшон ветровки. И еще она сильно сутулилась. Такая взрослая, такая жалкая. Влад смотрел на ее профиль – на выемку, где лоб переходит в нос, на глубоко вырезанный подбородок и едва заметные губы. Ему даже показалось, что он чувствует, как она дышит, как стучит ее сердце, но потом он понял, что это его собственное сердце. Стучит, разгоняя по организму чувство вины и бессильную ярость.
С ней – и с ним – было что-то не так, и их таскали по всем этим бабкам и докторам. Унизительно обсуждали их дефекты с посторонними. Выбивали ради них местечко в толпе или на лавке. Доламывали в них то, что еще не было сломано. Влад стиснул зубы и закрыл глаза.
В темном подполье его души уже свили гнездо мыши. Те, которые сгрызают сбережения, отравляют воду, гадят в углах. Те, которые рождают противно пищащих маленьких мышат.
Те, которые однажды сгрызут его самого.
Потом, когда он стал старше, его часто упрекали в том, что он мелочно-обидчив и вообще человеконенавистник: «Ты не врагов своих ненавидишь, а людей вообще», – говорили правильные, психологически отутюженные люди. Да только они не сидели по три-четыре часа на жесткой лавке в обществе бабок и чувства собственной ущербности.
Опиум для никого-2
Андрей стоял у зеркала и смотрел в свое отражение.
– Чего стоишь, прыщи изучаешь? – спросил отец.
Андрей стоял у зеркала и смотрел в свое отражение.
– Вроде нормально побрился, – отец так типа пытался похвалить.
Андрей стоял у зеркала и смотрел в свое отражение.
Ему казалось, что оно исказилось, открыло рот и орало так, что на лбу выступили жилы.
– Андрей, пошли! – сказала мама в коридоре. – Лена?
– Я уро-о-о-оки учу! – крикливо протянула Ленка. Андрей знал, что никаких уроков она не учит – она обернула в обложку от учебника роман Стивена Кинга. Но сдать сестру Андрей не мог. А сам сдался.
Они с мамой шли поклоняться чудотворной иконе. Ее, со слов мамы, привезли откуда-то издалека. Прямо совсем-совсем издалека, из Питера, что ли. Чего б хорошего притаранили оттуда, кусок белой ночи, например.
Андрей шел с мамой в церковь, чтоб поцеловать изображение какого-то деда. Андрею хотелось целовать девушек – точнее, одну девушку, но – имеем то, что имеем.
Церковь вечно в ремонте. Все время что-то латают, леса везде. Людей битком. Один раз маме от духоты стало плохо, она чуть не упала, хорошо, что Андрей подхватил ее под мышки, а какая-то бабуля уступила место на лавочке да сбегала за кружкой святой воды.
Андрей уже помнил в лицо всех прихожан и захожан. Конечно, в основном девушек. Не то чтоб он на них пялился, но не на бабок же смотреть. Девушки молятся красиво, правда, часто от этого у них пустые лица. Однажды он видел другое выражение – тьма в глазах, плотно сжатые губы, ноздри раздуваются – она не молится, она изливает гнев, как будто мысленно читает «На смерть поэта». Такое лицо было у Олеськи, когда она пришла поставить свечку (это случилось всего один раз за все годы его церковной повинности; что привело Олеську в церковь, Андрей не знал). Он смотрел на нее, не отводя глаз, не боялся, что она его заметит: знал, что не заметит никогда. Потом Андрей прокручивал в памяти тот момент раз, наверное, триста. Больше в церкви делать было нечего, иногда от скуки он поправлял свечки, которые заваливались друг на друга, как пьяные, и гасил те, которые уже почти сгорели. Вообще для этих функций существовала специальная бабка, которая злобно косилась на Андрея, считая, что он посягает на ее привилегию свечкогаса.
В тот день, когда в Заводск привезли икону особо ценного питерского святого, была средней паршивости давка – тесно, но перекреститься можно. Мама стояла впереди Андрея, за несколько шагов, он старался не терять из виду ее белый шарф: вдруг ей снова станет плохо? Иногда Андрей все-таки посматривал вокруг: надежда, что Олеська придет еще раз, не оставляла его. Но – нет. Вот бабка скрюченная, бабка с огромным губчатым носом, бабка со странными, слишком вытянутыми мочками ушей, бабка в очках с толстенными линзами… о, мужик! Здоровый мужик, выше Андрея (а он к тому времени вымахал метр восемьдесят два), в плечах огромный, башка острижена под горшок, борода – лопатой. В его свитере, если рукава завязать, можно унести килограммов пятьдесят картошки. И откуда он здесь? Из области, что ли, приехал, к чудотворной иконе? Рядом с ним – женщина, сильно ниже ростом, стоит так, что лица не видно, только спину, на которой лежит толстая коса, рядом с ней – девочка, считай, уменьшенная копия женщины – платье такое же белое в синий горошек и коса длинная, рядом еще одна девчонка – такая же! И еще! Сколько ж их? Трое из ларца, одинаковы со спины. Андрей снова пробежался взглядом по семейству и заметил еще кое-кого. На полу, у ног женщины, возился ребенок. Маленький, лет трех-четырех. Пацан – это понятно по остриженным в кружок волосам. Одет в какую-то рубашонку, по виду самосшитую, и штанишки. Ползает себе по полу, как зверенок, мать за подол дергает, а та и виду не подает, не замечает. Он и на карачки становится, и на попу садится, и по полу ладошкой хлопает, сосредоточенно так: хлоп, хлоп, хлоп! Как будто прихлопывает кого-то. Андрей смотрел на него, смотрел, пока тот его не заметил – поглядел прямо на Андрея, снизу вверх. Глазенки у него были умные, темные, злые. А на лице, во всю щеку красовалось здоровенное багровое родимое пятно. И тут же мелкий ловко так свернул грязные пальчики в кукиш и вытянул руку: на! Андрей оторопел, а мелкий как ни в чем не бывало стал этим кукишем стучать в пол, как до этого – ладонью. Потом показал кому-то – уже в сторону, и Андрей услышал от бабки с губчатым носом: «Тьфу на тебя!», а потом от скрюченной бабки: «В храме божием?!», потом от бабки с вытянутыми мочками ушей: «Сейчас за уши оттаскаю!», и только бабка в пудовых очках ничего не сказала, потому что, видимо, не увидела.
