Уходящие из города - Галаган Эмилия

В памяти Лолы мама отпечаталась как что-то громкое, резкое: узкое лицо, растрепанные короткие волосы, слегка косящий правый глаз и сломанный передний зуб (мама с гордостью рассказывала, как она влезла в какую-то драку в общежитии). В начале нулевых, когда в Заводске появилась хорошая стоматология, зубу вернули приличный вид, но в Лолиной памяти, как и на многих фотографиях из девяностых, мама была именно такой – со сломанным зубом. Когда она говорила, то немного шепелявила и плевалась, но не стеснялась этого – говорила много и громко. Лолу она любила – больше всего, когда дочь задавала умные вопросы:

– Что такое государство?

И тогда она отвечала:

– Это монстр, пьющий нашу кровь!

– Что такое бог?

– Выдумка, чтоб держать народ в узде!

– Как надо жить?

– Бороться!

Если бы Лола спросила: «Мама, а почему в супе нет мяса?» или «Мама, ты зашьешь мои колготки?», она бы сердито огрызнулась: «Не знаю», или «Спроси бабушку», или «Сама должна знать, не маленькая».

Когда маме перестали платить зарплату, она сказала: «Лично я считаю, что ничего больше этому государству не должна!» и перестала покупать талончики в транспорте (по тогдашним, да и нынешним заводским правилам, чтобы оплатить проезд, надо купить талончик и прокомпостировать его). Лола навсегда запомнила тот случай, когда они с мамой ехали в троллейбусе (конец февраля, люди усталые от непроходящей зимы) – и вошли контролеры. Водитель тут же закрыл дверь троллейбуса, чтоб нарушители не могли сбежать – и начались суд и расправа: контролеры (их было двое, разнополые) проверяли талоны – женщина смотрела мельком, а мужчина подносил талончики к самым глазам и чуть ли не обнюхивал (его короткие серо-рыжие усы недобро шевелились). Мужчина был одет в ушанку и большую серую куртку, его огромная рука уперлась в поручень перед маминым лицом, а женщина спросила ржавым голосом:

– Что у вас за проезд?

Лола отпустила мамину ладонь и проскользнула между контролерами. Они не стали пригибаться, чтобы поймать ребенка, и Лола, отскочив к дверям троллейбуса, обернулась и вопросительно заныла: «Ма-а-ам?»

– Женщина, оплатите проезд! – потребовала контролерша. – И штраф в размере одной базовой величины!

– По какому праву вы что-то требуете от меня? Вы в курсе, что институт уже полгода не выплачивает зарплату? Хотите арестовать – арестовывайте. Ведите меня к вашему главному – я все скажу! И про вас, и про него, и про всю страну! – Мама, зажатая в угол, говорила громче обычного и сильнее обычного шепелявила и плевалась: все летело в лицо мужику. Двигаться с места она не двигалась, скорее наоборот, яростно вжималась в стенку троллейбуса.

– Женщина, оплатите проезд! Освободите транспорт! – Контролерша едва ли знала еще какие-то слова.

– Уберите руки! Ничего я вам платить не буду!

– Женщина, не задерживайте нас! Оплатите проезд! – кричал кто-то из пассажиров.

– Мама, мама! – До Лолы дошло, что надо действовать и ей. – Отпустите мою маму!

Надо бороться. Надо кричать. Потому что иначе маму утащат в тюрьму и Лола ее никогда больше не увидит. А мама будет стоять у решетки, вцепившись в нее руками, и кричать про свободу, шепелявя и плюясь. Лола разрыдалась, но этого никто не заметил: в троллейбусе уже разгорелась борьба двух противоположных партий – одни требовали отпустить маму, другие – чтобы она оплатила проезд. В этой-то суматохе мужик, перегородивший выход, отвлекся, и маме удалось выскочить у него из-под руки.

Водитель, будто уставший от происходящего, открыл двери – и народ хлынул наружу, как вешние воды, ругаясь, толкаясь, матерясь и смеясь.

Мама тоже смеялась:

– Вашим талончиком и жопу не подтереть, стану я его покупать, ага, подавитесь!

Плакала только Лола: ничего еще не понимала, глупая.

Преступление с продолжением

Олеська бросила Сергея – не брала трубку, не разговаривала. Сергей даже попытался поговорить с Лу, но та только пролепетала: «Она не хочет тебя видеть. Извини, Сережа». У него тогда в голове пронеслось: «Полина бы так не поступила», – и он тут же рассердился на себя: какого хрена, при чем тут Полина, с ней все давно кончено, у нее уже какой-то парень на мотоцикле нарисовался.

Он, конечно, сам хорош: влип. Как и многие неприятные истории, эта тянула корни в самое детство, в ту пору, когда Сергей еще не был самим собой: он по натуре человек законопослушный. У них во дворе сложилась компашка – Комар, Димон и Серега. Комар – старший, его уважали. Сергей слышал, как они с Димоном обсуждали, как можно лунник грабануть: ночью там только одна продавщица. Вломиться, один – нож к горлу, а второй кассу выносит. Нож у Комара был. Красивый нож, он его в руки никому не давал. Комар был не из их двора, а у них ошивался потому, что тут жили его родственники – дядька, тетка и братишка двоюродный. Дядька этот дальнобоем работал.

Во втором подъезде их дома жила одна семейка – они когда-то кучу бабок в лотерею выиграли, даже из «Комсомолки» приезжали у них интервью брать. После выигрыша они сразу железную дверь в квартиру поставили – первые со всего подъезда. Вообще эта парочка выглядела как обычные бичи: тетка вечно бухая или полубухая, с бланшем под глазом, и мужик не лучше – куча бабок ничего в их образе жизни кардинально не изменила: если только пойло стали брать подороже. Как-то раз мужик куда-то пропал (может, уехал), а тетка забухала по-черному. Ну и заснула на лавке возле подъезда. А тусовка малолетних дуралеев в золотом составе: Комар, Димон и Серега – как раз мимо проходила.

На тетке был голубой плащ, в пятнах от земли и травы, под плащом рубашка светлая, расстегнутая. Даже кусок груди был виден, по виду как гриб-дождевик, которые у них во дворе росли – круглый и беловато-бежевый. И щека такая же. Волосы растрепанные, рот открыт, из него слюна ниткой тянется. С шеи свисает тонкая цепочка с каким-то кулоном.

– Она живая? – всполошился Димон. Добрый он парень.

– Живая, живая… дышит, – Комар кивнул глазами на грудь: было видно, что она колышется.

– А-а, – протянул Димон. Он не знал, как на это реагировать, только носом засопел.

Димону было лет семь, Сереге чуть больше. Оба в том возрасте, когда прелести спящей под подъездом тетки не интересуют.

– Ух ты, сатрите, пацаны! – Димон заприметил что-то в траве, наклонился и тут же показал остальным свою находку: ключи с брелоком в виде скелета. Такие продавались в киосках, вроде как они сделаны из такого материала, который за день напитывается светом, а потом светится в темноте. – Круть, всегда себе такой хотел!

– Быстро в карман спрячь! – бросил сквозь зубы Комар. – Дебил!

Димон опрометью засунул ключи в карман.

– Я же… я же… я думал шкелета снять…

– Пшлите отсюда! Оба!

Комар быстрым шагом двинулся прочь, а младшие соучастники послушно засеменили за ним.

– Вы бы еще в карманы к ней полезли!.. Тут же все из окон как на ладони…

– Так я же… я же… не красть хотел! Я просто увидел!

– Никому ничего не рассказывай. Ключи спрячь. Подождем, что будет. Если через неделю-другую на нас не выйдут, подумаем, что с этим сделать!..

Серега во все глаза уставился на Комара. Он был такой крутой – руки в карманах, ссутулился немного, набычился, даже говорить стал сквозь губу и смотреть исподлобья. Сразу стало понятно, что он серьезный пацан.

Через две недели Комар сказал мелким:

– Думаю, можно хату проведать…

– Как? – Серега и Димон глянули на него с недоумением.

– Так. Я ухо востро держал, вроде никаких мастеров тетка не вызывала. Хотя, может, провтыкал? Не знаю. В общем, делаем так: приходим, звоним в дверь. Если открывает, говорим: так и сяк, нашли ключи в лифте на полу, не ваши? Ну и отдаем ключи и забываем об этом. Если дверь никто не откроет, то… отпираем дверь, заходим, осматриваемся. Чисто ради интереса – как эти… живут?

– Страшно, – сказал Димон. – Еще поймают.

– Кто-то один будет на стреме стоять. Если баба или мужик ее появятся, знак даст!