Уходящие из города - Галаган Эмилия

Но самый позорный позор пришел откуда не ждали. На физре Владу делать было нечего, из-за ноги. Обычно он сидел в раздевалке для мальчишек, а иногда ходил смотреть, как ребята играют. Но его бесило видеть, как они носятся и скачут, пока он сидит на скамейке – в колене даже покалывало от злости. Если играли в пионербол, Влад всегда болел за ту команду, в которой была Полина, и она всегда побеждала (Полина отлично играла, высокая, легкая, гибкая, на нее можно было смотреть бесконечно, и физрук на нее тоже пялился). Луизу Извозчикову на какое-то время освободили от физры. Мелкой и худой Лу тоже не слишком повезло с телом, поэтому сперва Влад даже проникся к ней чувством солидарности. Поначалу Лу с Владом просто сидели на лавочке, а потом стали разговаривать. Луиза призналась, что освобождение от физкультуры у нее липовое – маме сделали по знакомству, за деньги. Мама хочет, чтоб Лу была круглой отличницей, а по физре ей даже на четверку норматив не сдать. Влад сказал, что она все правильно сделала, ничего нет хорошего в физре, тем более для таких, как Лу и Влад. Всякие Олеги все равно бегают быстрее них.

Потом Лу заявила, что так сидеть скучно, поговорила с физруком – и он стал отпускать их в библиотеку, но с одним условием: Лу вычитала, что шахматы и шашки – это тоже спорт, поэтому Лу и Влад должны были всю физру играть в шахматы, которые она приносила с собой. Маленькие такие, в коробочке. Влад умел играть в шахматы, только насчет коня возмущался: ужасно тупо, что конь ходит какими-то скачками, как заяц.

Первую партию он проиграл довольно быстро и сказал:

– Я, похоже, никак не освоюсь с этим конем. Это какая-то фигура типа Олега. Только лягается и скалит зубы. А король вообще бесполезный, стоит и не делает ничего, пока его жена защищает.

– Если хочешь демократии, давай в шашки! – предложила Лу.

В шашки Влад играл нормально. Они со Славкой как-то все лето играли в шашки, Влад даже выигрывал иногда. Так что и в этот раз были шансы победить, поэтому Влад согласился. И продул четыре партии подряд. Маленькая кудрявая Лу выигрывала у него раз за разом, кудряшки ее противненько подпрыгивали, а его шашки одна за другой улетали с доски.

Неужели Славка тогда, летом, поддавался? Неужели Влад даже в шашки у девчонки выиграть не может?

Что он тогда может вообще?

– А-ай! – Он смел все чертовы шашки с доски. – Надоело! Не хочу больше думать!

– Ну ты чего? Ты же мог выиграть, смотри. – Лу принялась возвращать шашки на доску. – Вот так было! У тебя же было две дамки, ну ты чего?! Я сидела и тряслась, что ты меня сейчас сделаешь!

– Не хочу я больше играть. Голова болит. И в ухе стреляет, – зачем он про ухо наврал, сам не понял. Влад совсем плохо соображал к тому моменту.

– Хорошо. В следующий раз можем поиграть в точки. Там и доска не нужна.

Влад чуть не заплакал. Белобрысая мелкая Лу размазала его, как комара по коленке. Он думал, что Лу тупая зубрила, но она действительно была умной, может, даже умнее Славки, у которого Влад все-таки пару раз выигрывал (или тот поддавался?). Олег надавал Владу лещей физически, а Лу – интеллектуально. Не жизнь, а полное фиаско.

– Я тогда почитаю немного, – сказала Лу и достала книгу.

А Влад принялся рисовать роботов в тетради. Они стреляли во все стороны, и от них разбегались маленькие человечки. Никуда вам не убежать, конец вам всем.

Кстати, человек по-украински «людына».

Мама, которая ничего не боялась

Девочки – пока маленькие – любят задавать друг дружке вопрос: а как бы ты хотела, чтоб тебя звали? Потом, когда они становятся старше, этот вопрос превращается в «А как ты назовешь своих детей?». Иногда это имя – имя будущего ребенка – носят в себе годами, как будто уже беременны выдуманным существом. У них еще кавалера нет, они не целовались ни разу, не говоря уж о том процессе, от которого появляются дети, но в них уже живет дочь или сын – то самое имя. Очень часто те самые, заветные, дети так и не появляются на свет: или ребенка решают назвать в честь любимой бабушки (а то вовсе нелюбимой, но все же надо уважать старших), или муж настаивает на своей версии, или… да мало ли что может произойти, что помешает давно задуманному существу обрести плоть и кровь – классический случай смятого и выброшенного в мусорку черновика или нажатой клавиши Delete.

Но с мамой Лолы все было иначе (Лоле рассказывали эту историю много раз) – мама не слишком задумывалась о том, как назвать ребенка, – и вообще мало думала о детях. Первая беременность оказалась внематочной, маму забрали на скорой из-за открывшегося кровотечения и страшной боли. Папа остался дома, вытирал с пола кровь и следы ботинок врачей. (Иначе, кто бы их вытер? Лола вообще за всю жизнь не помнила, чтоб хоть раз мама мыла пол, она была деревянная, человек с негнущимся хребтом, ни для поклонов, ни для уборки.) Первая беременность маму скорее удивила, чем напугала: она предпочитала размышлять о том, что было вне ее тела, чем о том, что было внутри:

– Надо же, я думала, меня тошнит от советской власти, а это вот что!..

Потом у нее случилось еще два выкидыша: дети не хотели приходить в мир через эту дверь.

Лолина мама была русская, отец – татарин, но этому в семье не придавали значения. Лоле долго казалось, что верить в национальности почти то же самое, что верить в бога – немножко стыдно. Родственники отца недолюбливали маму – она считала, что все дело в ее отрицании ведущей роли партии, в действительности все дело было в ее отрицании ведущей роли мужниной родни. До рождения Лолы мама перепечатывала на машинке какую-то запрещенную литературу. В школьные годы Лола нашла на антресолях кипы порыжелой бумаги. Все политическое Лола не запомнила – для нее оно сливалось в одно сплошное «долой»; обнаружился там и неожиданный эротический рассказ, над ним Лола похихикала, а потом выбросила и забыла – ее не интересовало то прошлое, которое ее не касалось.

Лола появилась на свет только потому, что мать положили на сохранение, изолировали от ее привычного мира борьбы с борьбой, заставили смотреть на обшарпанные больничные стены и разговаривать с другими женщинами не только о политике. И мать увидела, как ждут детей, и сама стала ждать, как и все. Не умевшая встраиваться в иерархические системы – в семью или государство, – она отлично вписывалась в любое разношерстное-разномастное сборище, в любую толпу – ожидающих на остановке автобус, ожидающих перемен или ожидающих появления на свет человека. Она проникалась чужими ожиданиями, подпитывала их – товарищ, верь! – и приближала ожидаемое так, как умела только она.

Не всем женщинам удавалось родить: молодая, душераздирающе красивая таджичка потеряла ребенка. Тогда-то мать и услышала имя Лола – та женщина называла это имя в числе прочих, которые подходили для дочери, а для сына имя Ахмаджон уже выбрали родственники (ох как она хотела сына! Ничего, может, потом… может, в следующий раз… может, может… очень она страдала). Та женщина выписалась, уехала, но в памяти остались огромные черные глаза, длинные черные косы. Дочь ее тоже была бы красавицей. Мама подумала об этом и тут же представила, как заплетает девочке косы (только один раз она их и заплетала – тогда, в воображении). Так и родилась Лола – сначала как проект, а потом – как человек. Родня с обеих сторон была обижена: татарские родственники хотели выбрать татарское имя, русские родственники подобрали бы что-то свое – а получилось ни вашим ни нашим. Зато папе это имя понравилось, он узнал, что Лола означает «тюльпан», и пришел забирать маму из роддома с букетом тюльпанов. Глаза новорожденной были серовато-голубыми, но потом начали темнеть – и мама окончательно убедилась в том, что имя она выбрала правильно. Из Лолы не получилась красавица (хотя формально она вполне удовлетворяла описанию, которое когда-то предстало перед глазами матери: черноглазая, черноволосая, смуглая), но никто из родителей этого не заметил. Сложная беременность отбила у матери всякую охоту рожать еще, к тому же страна неожиданно разрешилась от бремени переменами, которых вроде бы ждали, но, как и бывает с появлением на свет чего бы то ни было, все-таки оказались к ним не готовы.