Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

Я бегом взбежала по лестнице и, закрыв входную дверь, вздохнула. Все уже были дома, и я была счастлива снова видеть их, как девочкой встречала мать, возвращаясь с исповеди. Я попросила Миреллу не уходить, сказала, что не очень хорошо себя чувствую. Она ответила, что и так уже решила остаться дома. Микеле был молчалив, рассеян. Пока он не узнает что-нибудь о судьбе сценария, вполне естественно, что он такой; я подбодрила его, сказав, что чувствую: все сложится наилучшим образом.

2 апреля

Я позвонила Кларе, сказала, что хочу навестить ее, и она пригласила меня на обед, но мы не договорились о дне. Я выразила ей свою благодарность за то, что она делает для нас, повторила: «Надеюсь, все сложится». Она ответила, что, вообще-то, надежд почти не осталось, но что мне не следует обескураживать Микеле, потому что она намерена перепробовать еще множество путей. «У этого сценария интересная идея, тебе не кажется?» Я ответила что-то неопределенное: мне не хотелось признаваться, что я понятия не имею. «Разумеется, – продолжала Клара, – его бы надо полностью переписать, но с внесенными исправлениями он вполне годится. Сюжет, конечно, весьма туманный, весьма щекотливый». Я говорила: «Ага… Ну да…» «В этом же и его сила, его привлекательность, я не спорю, – заметила она, – этот мужчина, рассказывающий каждой женщине, что он – другой человек, вышел просто замечательно. А потом, когда он идет по улице с дурной славой, и следующая сцена, когда он возвращается домой, а там жена говорит ему: „Я тебе оставила горячего супа…“ Там есть прекрасные находки, можно было бы сделать серьезный фильм. Но боюсь, что не получится, что ни у одного продюсера не достанет смелости. Я посоветовала Микеле облегчить текст, он говорит, что это невозможно, и, вообще-то, с ним не поспоришь: его характер именно в этом жаре, в этой сексуальной одержимости». Потом она сказала: «Как жаль», добавила, что Микеле мог бы стать очень одаренным кинематографистом, и повторила: «Как жаль».

Когда Микеле вернулся домой, я не сказала ему, что общалась с Кларой.

3 апреля

Сегодня вечером Марчеллини, проходя передо мной с папкой корреспонденции, недовольно сказала мне: «Господин директор уже хочет уходить, а подпись еще не поставил; я-то не знала». Не отвечая, я опустила глаза на бумаги: боялась дать ей понять, что он уходит раньше обычного, чтобы встретиться со мной. Мне казалось, что все мои коллеги знают, в каждой обращенной ко мне реплике я усматривала некий намек. Я притворялась, что делаю заметки, создавала впечатление, что жутко занята, раздавала совершенно незначительные поручения, и все потому только, что я хотела продемонстрировать: я никуда не тороплюсь и, судя по всему, уйду с работы очень поздно. Больше того, я ждала, когда директор зайдет попрощаться, чтобы попросить меня о чем-то напоследок: для него это привычный ритуал перед уходом. Я решила сказать ему: «Не приду», и это решение успокаивало меня. Я с напряжением слушала звук шагов у себя за спиной, ждала, что вот-вот услышу открывающуюся дверь. Ничего подобного. Я пошла к нему в кабинет и обнаружила его пустым, лампа была выключена. Я спросила швейцара, ушел ли уже директор, и он ответил, что да, рассеянным тоном, которым обычно говорит под конец рабочего дня. Тогда, охваченная внезапной спешкой, я тоже вышла из конторы, боясь, что заставляю его ждать.

Он сидел за столиком в стороне. И пока я шла к нему, робея от ощущения, что все зеркала отражают меня, все светильники и взгляды обращены на меня, я видела, как он спокоен и невозмутим, и даже задумалась, сколько еще раз он ждал какую-нибудь женщину в кафе. Я же до сегодняшнего дня ни разу не заходила в кафе, чтобы встретиться с мужчиной.

Это кафе обставлено в современном вкусе: атлас, статуи, мягкие ковры. Я чувствовала, что мне льстит находиться там, но из-за платья я была немного не в своей тарелке. Я уже много лет не заходила в такое вот место, с сожалением думала я, Гвидо же чувствовал себя как дома: он заказал сложносочиненный аперитив, дав официанту точные указания. Я попросила вермут, но так к нему и не притронулась. Сказала Гвидо, что не могу видеть его вне конторы, даже по субботам, никогда больше. Наступила тишина, в которой он как будто разговаривал сам с собой, а затем он спросил меня, не сказал или не сделал ли в прошлую субботу чего-то, что меня расстроило. Я ответила, что нет. Он поднял на меня глаза, как бы говоря: «Так в чем дело?» Я ответила: «Это невозможно», и покачала головой; но на самом деле я сама не знала почему. Я знала только, что причина была, хотя в тот момент уже не в силах была точно сказать какая. Я подумала о Микеле, о детях, но не испытала никаких угрызений совести, у меня на душе царило полное спокойствие. Он взял меня за руку и повторил, что не может без меня.

Он говорил, и его слова, сладкие и убедительные, достигали меня словно сквозь стекло. Стекло, давно уже отделившее меня от всего на свете. Я заглянула в зеркало сбоку от себя и подумала: «Может, это возраст». Но мне перечила внутренняя убежденность, что я молода, вопреки всему, что вот-вот наступит счастливая пора. Рассказывая о себе, Гвидо говорил о вещах, похожих на те, которые затронула бы я, говоря о себе. Я задавалась вопросом, искренен ли он, да и я сама тоже. Потом вспомнила сценарий, который написал Микеле, но уже не ощущала той враждебности к нему, которую почувствовала вчера вечером после телефонного разговора с Кларой. А может, прятала враждебность за неодобрением, которое как раз и хотела продемонстрировать своим отказом Гвидо. «Это невозможно», – повторяла я, смутно надеясь, что Гвидо докажет мне обратное.

Мы вышли вместе, и он, не спрашивая даже согласия, подвел меня к своей машине, которую оставил неподалеку, на второстепенной улице. Я снова заметила, что, когда мы идем рядом, он время от времени оглядывается. Мне казалось, что мне совершенно безразлично, если меня заметят с ним. Я почти желала этого, сама не зная, вижу ли в этом освобождение или наказание. В машине я чувствовала себя превосходно, мне было радостно: я даже спрашивала себя, почему хочу отказаться от единственной сладостной вещи в моей жизни, мне казалось, что я капризничаю. Он медленно ехал по направлению к моему дому, но сначала направил машину вдоль реки, а затем задержался, сделав большой круг по окраине. Колеса легко скользили по гладкому асфальту дорог, двигатель работал почти неслышно. Я чувствовала, что присутствие Гвидо защищает меня, мне нравилось сидеть на широких мягких креслах, среди сияющих циферблатов нового автомобиля, и мои нервы были так расслаблены, что я чуть не уснула. Я действительно была не в силах признать, что это невозможно. На одной пустынной улице он остановил машину, выключил мотор. Мы долго сидели, не глядя и не разговаривая друг с другом, держась за руку. В тишине я слышала голоса сверчков; мне казалось, будто я вернулась в те времена, когда мы ездили на лето в Венето; я была маленькой девочкой, у нас еще была своя вилла. С тех пор я уже не помню, чтобы когда-либо снова чувствовала то спокойствие и безопасность. Он сказал: «Это несправедливо, Валерия, это несправедливо». Потом добавил: «Вам не кажется, что мы тоже имеем на что-то право?» Я смотрела на него и шептала «да», но отчаянно. Мне не хотелось возвращаться домой, но, видя время на зеленых окружностях светящихся часов, я чувствовала, как меня охватывает привычная спешка. Я не знала, ради кого мне нужно вернуться домой, ради чего; но знала, что нужно вернуться, и это неумолимое, абсурдное чувство долга рождало во мне глубокую горечь. «Дайте мне время привыкнуть к мысли, что я снова один, что у меня больше ничего нет. Увидимся вновь в субботу, по крайней мере». Он говорил, что мало-помалу поймет. Я уступила: «Хорошо». И мне казалось, что таинственный закон, который заставляет меня обороняться, отказываться, принуждает меня ломать комедию именно с ним – единственным человеком, с которым я чувствовала, что могу быть искренна.