Николай Удальцов - Модель
— А ты вообще веришь в то, что Бог создал людей себе на радость? — спросила Энн продолжая оставаться в постели.
— На радость? — переспросил я. — Я представляю себе его расстройство, когда он взглянул на то, что у него получилось.
— Почему? — спросила Энн удивленно.
— Потому что уже Его внук, Каин, стал убийцей…
— …Я все-таки дойду до магазина и куплю что-нибудь вкусное.
Теперь мне хочется тебя накормить, — сказал я, еще не зная, что после этих своих слов столкнусь с новой для себя логикой — Энн знакомила меня со своим образом мыслей, ход которых не предполагал прямых линий:
— Хорошо, только не говори девчонкам в магазине, что я у тебя в постели.
— Не скажу. Я вообще пойду в другой магазин.
— В другой? — на мгновение задумалась она. — Жалко.
— Почему?
— Потому что, если бы ты пошел в наш магазин, ты мог бы сказать девчонкам, что я в постели у тебя.
— Так. Я не понял — что в твоих словах главное? — я не сумел скрыть своего непонимания хода ее мыслей; и она в ответ не смогла скрыть своего удивления:
— Главное в моих словах — возвращайся скорей.
Ну что же, жизнь, кроме всего прочего, это еще и право быть не всегда понятным…
…В магазине я взял пирожные, красную рыбу в нарезке, колбасу, ветчину, оливки и хлеб — на большее моего воображения не хватило.
Потом вернулся и докупил желтые персики.
Все это заняло у меня не больше двадцати минут, потому что очереди у касс не было; но, когда я вернулся в мастерскую, Энн переменилась. Она встретила меня на каблуках, с полотенцем, обернутым вокруг бедер, а свои волосы она собрала в узел, закрепив его одной из моих кисточек.
И в этой полураздетой и на четверть одетой молодой женщине было что-то королевское. И если бы все королевы выглядели бы так же — монархиям в мировой истории не грозило бы ничего.
— У тебя нет телевизора, — отметила Энн, оглянувшись на меня через плечико.
— Есть.
Он в шкафу.
— Почему? — она экзаменовала меня своими вопросами; и я заметил это.
— Потому что я его не смотрю.
— Почему?
— Потому что то, что я вижу за пределами телеэкрана, заставляет меня не верить тому, что показывают по нему.
Она стояла вполуоборот ко мне возле полок с привезенными мной из разных стран сувенирами: статуэтками, бюстиками, игрушками — символами прошлых и нынешних событий, долгое время проходивших мимо моего поколения мимо.
Символами того, что маленький мир очень большой и, самое главное, — разный.
Сувенирами — символами моих прошедших путешествий по миру. Символами того, что путешествия, как и любые события, проходят, но остается память; и память о чем-то остается только у тех, у кого что-то было в прошлом.
А если что-то остается в памяти, значит, произошедшее не проходит, а остается.
— Это все ты сам? — Энн положила пальчик на один из бюстиков, привезенных мной из Флоренции; и мне пришлось честно признаться:
— Нет, это не я.
Кажется, это — Леонардо да Винчи.
— Сама вижу, что Леонардо да Винчи. Это ты сам его привез из Италии?
— Да, я был в Италии и ходил по той же брусчатке, по которой когда-то ходил Леонардо.
— Земля Леонардо… Ты много видел… Везет же тебе, — прошептала Энн. — Ты дышал тем же воздухом, что и великий Леонардо. Как я тебе завидую.
Когда я подошел к ней, чтобы поцеловать ее в щеку, то увидел, что пальчик Энн гладит голову Галилея…
— … Не переживай, Энн, с твоими годами ты еще очень многое сумеешь увидеть.
Это мое поколение начало ездить по миру уже седым. — Здесь я перехвалил своих современников: смотреть мир начали далеко не все.
— Что поделаешь: мы — дети своего времени.
— А мы, по-вашему, — кто? — поинтересовалась она, задав вопрос, ответ на который не знает никто.
И хорошо, что я оказался исключением:
— Вы должны стать детьми не только времени, но и пространства.
— Скажи, а по стране ты ездишь?
— Да, Энн, когда-то я объехал почти всю страну. А сейчас с друзьями мы иногда ездим на Полярный Урал.
— Это там, где водятся снежные человеки?
— Наверное, — улыбнулся я.
— А ты их видел?
— Кого?
— Ну, диких человеков?
— Диких людей? Конечно, видел.
— Когда? — Этот вопрос ее явно заинтересовал; и мне пришлось припоминать, где и когда я видел людей, если и не диких, но точно не цивилизованных.
И как-то сразу выяснилось, что такие встречи — не редкость:
— Вчера вечером, на автобусной остановке…
…Проходя глазами по полкам с книгами, она увидела мой четырехтомник:
— Как ты пишешь свои книги?
Я стараюсь писать так, чтобы читающим хотелось бы перевернуть следующую страницу.
— А для кого ты их пишешь?
— Для разумных людей.
— А кто, по-твоему, разумный? — Вопрос Энн был очень простым, и мне легко было на него ответить:
— Тот, кто умеет отличать правду ото лжи.
— Ты пишешь книги о своих женщинах?
— И о них тоже.
— А обо мне ты напишешь?
— Возможно.
— И о том, что я бывала у тебя голой?
— Доченька, мысли у тебя пока тоже неодетые, — улыбнулся я.
— Вот и приступай.
— К чему?
— Меня раздевай, а мои мозги одевай…
…Энн внимательно смотрела на картины на стенах мастерской.
— Тебе нравятся мои картины? — спросил я.
— Твои картины мне нравятся даже независимо от того, что они твои…
…Мне показалось, что пока я бродил между продуктовыми полками магазина, в Энн что-то изменилось не только внешне, но и внутренне. Это была совсем новая женщина, и эту молодую и очаровательную женщину трудно было считать девочкой, которой она казалась несколько минут назад.
И с этой женщиной нужно было разговаривать по-взрослому.
Уже потом я понял, что передо мной просто была женщина, решившая не проходить мимо свое судьбы.
— Так, — прошептал я, глядя ей в глаза.
— Как? — уточнила она; и я не смог ничего ей ответить, потому что пока не знал — куда заведут меня отношения с этой женщиной.
Но то, что они куда-то заведут, стало мне очевидно.
Хотя и не сразу.
— Я тебе нравлюсь, Петр?
— Да, Энн — ответил я.
— Ты мне тоже.
Тогда расскажи о том, чем я могу тебе не понравиться?
— Не знаю. Но сейчас я думаю о том, как мне продолжить нравиться тебе.
— А тебе не кажется, что есть проблемы посложнее, чем понравиться женщине.
— Не кажется. Хотя не знаю — почему?
— Ты просто — москвич, — улыбнулась Энн; и в ответ я уточняюще вздохнул:
— Подомосквич.
— А вы, москвичи, себя любите, — поддразнила меня Энн, но я ответил вполне серьезно, хотя и улыбаясь:
— Мы — такие же, как вы.
— Вам всего хватает.
— Кому-то из нас не хватает демократии, кому-то — колбасы, а кому-то — суффиксов.
— А суффиксы здесь при чем?
— При том, что бывает демократия и колбаса, а бывает: колбасонька, колбасочка и даже — демократочка.
— Смеетесь над нами — провинциалами? — Энн говорила улыбаясь, и я подхватил:
— Мы, москвичи, иногда изображаем из себя дураков, для того чтобы никто не увидел, что мы бываем идиотами.
Наш разговор состоял из вопросов и ответов, словно не формировавшихся нами, а высыпавшихся из какого-то рога, который можно было считать разновидностью рога изобилия…
…Наверное, я должен был испытывать неловкость перед этой девочкой за то, что жил в часе езды от Кремля, а она — пяти минутах ходьбы от одного из северных краев Евразии.
За то, что я, старый, седой мужчина, состоял при кисточках и красках в столице, а она, прелестная девчонка, должна была проехать несколько тысяч километров для того, чтобы стать при колбасах и консервах.
Хотя моей вины в этом не было, а те, за кем была эта вина, считали, что за эту историю нужно не виниться, а гордиться ей.
Но то, что наследники тех, на ком была вина за историю моей страны, считали меня дураком, позволяло мне считать их подлецами.
Нам, всем россиянам, выпала неудачная судьба жить в империи, к тому же социалистической, а значит, глупой вдвойне.
Это в республиках страна везде, а в империях — в столицах центр, а остальное — провинции. А значит, люди разделяются дополнительно: на жителей центра и провинциалов.
И если остальной мир свое имперство модернизировал до здравого смысла, то социализм законсервировал свое представление о жизни до своего окончания.
Впрочем, вышло так, что консервация империи социализма оказалась такой глубокой, что сохранилась даже после того, как на свете не осталось ни империй, ни социализма…
…Всегда понятен только дурак.
Эта девушка была явно умна, а потому — не всегда понятна.
