Анатолий Афанасьев - Командировка
Горжецкий разглядывал удостоверение долго, несколько раз сверялся с фотографией. Лицо его прояснилось.
— Значит, ты не от Маньки?
— Я ее знать не знаю.
— А почему сразу не назвался?..
Я с сожалением развел руками.
— Шурка! — крикнул он Порецкой. — Из Москвы, что ли, правда, гражданин?
— Правда.
Внезапно Горжецкий пригнулся, как при артобстреле, и побежал к лифту, давая мне знаками понять, чтобы я следовал за ним. Я взглянул на Шурочку она злорадно усмехал-ась. Горжецкого я обнаружил в укромном уголке вестибюля, за выступом у окна.
— Не хочу, чтобы слышали, — сообщил он, досадливо поджимая губы. — Она, зараза, до чего меня довела. Шизоидом скоро стану… И что характерно, везде у нее агенты. Видал в комнате бугая? Ее агент. Да, точно. Ты не сомневайся.
— По нему сразу видно, что агент.
— Такая гадина! — обрадовался Горжецкий. — В Москве, я слышал, восемь миллионов граждан, а и там такую не сыщешь. И не ищи. Я тебе говорю, ты верь. Горжецкий врать не умеет. Что было, то было.
Жил с ней два года. Теперь — ша! Вчера подослала брательника — во-о, будка! — убийца. Думаешь, меня он испугал? Черта лысого! Горжецкий человек уступчивый, но не дави ему больную мозоль. Не надо. Голый по миру пойду, а с ней жить не стану. Шабаш!
Как благородный человек. С ума спятить. Отравить хотела. Слышь, в водку подлила скипидару. Я выпил, ничего… Брательнику говорю — лучше в могиле живому гнить, чем с твоей сеструхой. И он понял.
— Эдуард Венедиктович, я к вам по поводу… Мне сказали, только вы можете сделать как надо.
Вернувшись в будничный мир с высот любовного экстаза, Горжецкий горестно поник — Чего?
— Приборчик, говорю. На вас вся надежда.
— Не надейся, парень. Зазря не надейся. Ко мне все подходили. Сам Капитанов уговаривал. Черта лысого. Я не бог. И никто не сделает. Потому что нет условий технологии. Ты Горжецкому верь, и он тебе всю душу откроет. Как благородный человек. Она сама себя делает — деталька эта.
— Не понимаю, Эдуард Венедиктович.
— То-то, что понять трудно. А вот пример. Привези ты в тундру лимон и посодь. Будет он расти? Не-ет.
Потому что условия не годятся для роста. И шабаш.
Сто лимонов посодь, пять вырастут. Почему? Тут тайна, которая доступна не нам.
— Теперь я вас вроде понял. Спасибо.
— Я ей сказал: еще раз мне пакость придумаешь — уйду насовсем. Что дальше? Берет она бидон с пивом и льет его в раковину. Оскорбление личности?
Да. Льет и хохочет. Надо мной. Что я сижу с пустым стаканом. А я за этим пивом чуть в очереди не угорел.
У меня давление — сто сорок на шестьдесят. Можно жить?
Горжецкий проводил меня по коридору до Шурочки. На прощанье посоветовал:
— Женщина — враг людского рода. Пусть у ней груди, мордафон, а в сердце — червь. Ты мне поверь, я постарше тебя. Никаких оков. Живи свободно, как парящий орел… Будет случай, заходи, товарищ.
— Непременно. Удачи вам, Эдуард Венедиктович.
Шурочка моя, озорной ребенок, давилась от смеха. Первый раз я видел, как она смеется от души, без остановки. В коридоре, в лифте. Волосы струятся, щеки горят, зубы щелкают. Маленькая чародейка! В лифте я схватил ее за плечи, чтобы привести в чувство, потряс слегка, и она не отстранилась.
И в смеющихся очах ее отразилось то выражение, которое прямо противоположно растерянности. Оно общее у всех женщин, я видывал его и раньше. Чем реже его видишь, тем спокойнее жить.
— Такой смех не украшает молодую девушку, — сказал я.
— Какой?
— Будто тебя в муравейник посадили.
— Фи, как пошло! — это уже с оттенком торжества. Милая девушка, я давно, как опытный дворовый пес, не беру в рот отравленную приманку.
— Он что — известная тут у вас личность?
Шурочка, не отвечая и не мигая, смотрела на меня расширенными, потемневшими зрачками. На наше счастье, лифт остановился.
Капитанов встретил меня против ожидания любезно. Достал из сейфа чайник, стаканы, заварку. Сунул в чайник самодельный кипятильник — две припаянные друг к другу стальные пластинки. Как и в первый раз, я поразился несоответствию его богатырского облика с крохотным казенным кабинетиком. Его ловкие, собранные движения навевали мысли о просторе, земных дубравах, сереброструйных протоках.
— Что же это вы совсем пропали? — приветливо поинтересовался Капитанов. — Не нуждаетесь, значит, в нашей помощи?
Я ответил неопределенным жестом.
— Вижу, вижу, время зря не теряете. Ха-ха-ха!
Это намек на мою разукрашенную физию, на гульбу. Намек одобрительный: завидую, дескать, не скрою, завидую. Сам такой.
— Что-то я Шутова там не приметил, в комнате.
Не заболел ли? — спросил я.
— Отпросился. С обеда отпросился. Подружились с ним?
— Хороший парень…
— Хороший парень что-то зашибать стал не в меру. Как талант, так и с вывихом. Не дает бог человеку просто талант, просто ум. Обязательно с нагрузкой.
Вы замечали?
— Я об этом пока не думал.
Капитанов смотрел на меня все ласковее, все одобрительнее. Интересно, какой у него самого вывих?
Лишь бы не склонность к членовредительству.
— Вам заварки побольше, поменьше?
— Все равно.
— В нашем климате чай — спасение. Берите стакан, вот сахар, прошу. Не стесняйтесь!
— Спасибо, спасибо!
От неприязни ко мне, изгадившей нашу первую встречу, не осталось и следа. Он ухаживал за мной, как за желанным, дорогим гостем.
— Не торопитесь, горячо. Осторожнее, Виктор Андреевич, обожжетесь!
Сам он пил кипяток большими глотками, как квас.
После каждого глотка шумно и глубоко выдыхал.
В благолепном молчании, обмениваясь улыбками искренней приязни, мы чаевничали.
— Эх, хорошо! Вот уж истинно хорошо! — говорил он.
— Великий напиток! — вторил я. — Великий!
— Живая вода. Истинное слово, живая вода!
— Кофе там, какао — это Запад. А мы — чаевники, Никуда не денешься. Азия.
— Верно. Так уж верно, Виктор Андреевич.
В комнату заглянула Шурочка.
— Тебе чего, милая?
— Мне ждать, Владимир Захарович?
— Иди к себе, Шурочка. Понадобишься — позовем.
Я правильно говорю, Виктор Андреевич?
— Конечно.
«Сколько еще он собирается ломать комедию?» — подумал я. Капитанов точно услышал мой немой призыв.
— Ну-с, — он отодвинул стакан, всем своим видом показывая, как ему неприятно переходить к делам, как скучно. — Не хочется вас огорчать, Виктор Андреевич, а немножко придется. Есть одна маленькая неприятность.
Я в изумлении вскинул брови.
— Впрочем, пустяк. Женская экзальтированность, и все такое. Я думаю, ничего серьезного. Шацкая Елизавета Марковна. Впрочем, очень уважаемый на предприятии человек, заслуженный работник.
— А что с ней? — встрепенулся я, в свою очередь с неохотой выпуская стакан из рук. — Не захворала ли?
— Здорова, вполне здорова. Не волнуйтесь… Но вот она говорит шантажировали вы ее. Чуть ли не судом пугали. То есть прямо-таки в тюрьму грозили упечь принародно. Как же так, дорогой Виктор Андреевич? Я-то, конечно, не верю, но она собирается с жалобой идти по инстанциям. Такая петрушка.
— Елизавета Марковна?
— Увы… Женщина. Привыкла все на свой аршин мерить. Я ее утешаю, говорю, может, еще обойдется, не посадят в узилище, а она в слезы. Очень вы запугали ее, Виктор Андреевич. Очень.
Я взглянул внимательно в богатырские глаза Капитанова и увидел, что роль дается ему с трудом.
Может, первый раз в жизни пришлось ему играть такую роль. Он был удивительно сейчас похож на чистопородного скакового коня, которому пришлось потрудиться на уборке территории. Изо всех сил сохраняя достоинство, он гордо похрапывает, бьет копытами, но липкий пот унижения струится по его морде.
Я не чувствовал ни раздражения, ни обиды. Мне его было почему-то жалко. И тошно мне было от его кривляний.
— Зачем решетка на окне, Владимир Захарович? — спросил я рассеянно и не к месту.
— Для конспирации, — тихо ответил Капитанов. — Да черт с ним, с окном-то… Тут такой казус, что не одну Шацкую вы запугивали. Инженер Прохоров тоже ведь на вас в обиде. Чудно даже. Двух дней не пробыли, а столько успели. Энергичный вы, судя по всему, человек.
— Хочу всегда как лучше, а выходит… — пожал я плечами, — Прохоров, надо же… Что же мне теперь делать?
Уже большим усилием сохранял Капитанов выражение чайной приязни. Перегнулся ко мне, посоветовал заговорщицки:
— Уезжайте, Виктор Андреевич. Поезжайте в Москву, остальное доверьте мне. Я все потихонечку улажу. Без всяких последствий. Самый разумный выход из положения.
Я встал — тягуче саднило в висках. Развезло меня от чая. Смотреть на богатыря мне было стыдно.
— Прекрасный вы специалист, — сказал я, — и так себя роняете. Зачем, Владимир Захарович?
