Анатолий Афанасьев - Командировка
— Вы хотите вернуться в Москву, к Перегудову? — спросил я.
— Представьте себе, не против.
— И у вас есть какие-то условия?
Я почувствовал, как нервный тик затряс правое веко. Это у меня бывает от переутомления.
— Я напишу письмо, Виктор Андреевич, а вы передайте его Перегудову.
— С удовольствием. Это все?
— Чего же еще… К сожалению, мне пора идти, кое-какие дела запланированы неотложные.
Я полез было за деньгами. Прохоров сделал знак рукой-ладонью энергично отпихнул от себя воздух — все в порядке.
Проходя мимо старика у окна, я отметил, что бокал его пуст, а сам он сидит в прежней позе. Руки на столе, как два розовых веревочных узла.
Прохоров попрощался у выхода из кафе.
— Вам туда, — показал, — а мне-туда. Отдохните, Виктор Андреевич. У вас усталый вид…
Через полчаса я сидел в своем номере перед раскрытым блокнотом и курил. «Наталья, — думал я, — милая Наталья Олеговна. Почему мы бываем счастливы только в воспоминаниях? Не потому ли, что додумываем их, как нам хочется Увы, лишь в воспоминаниях мы и вольны…»
Однажды мы с ней поехали вечером в центр, погулять, может быть, сходить в кино. У метро «Библиотека им. Ленина» женщина торговала гвоздиками.
— Купи мне цветов! — попросила Наталья, прильнув к моему плечу. — Купи, пожалуйста!
— Не куплю, — сказал я, — Вот еще чего. Цветы покупать. Придумала тоже.
— Ты жадный и вредный.
Погода была мягкая: тепло, не ветрено. В кино мы не попали, а прошли пешком по улиие Горькою до Белорусского вокзала. Около магазина телевизоров Наталья споткнулась и чуть не упала, я успел ее поддержать. Потом еще раз — на переходе через площадь споткнулась, едва не угодила под машину.
— У тебя ноги, что ли, кривые? — спросил я. — Все люди ходят нормально, а ты спотыкаешься.
— У меня координация плохая, — весело промурлыкала Наталья. — С детства падаю и падаю. Один раз с лестницы загремела. О да!
Вечер тот далек. Не ближе, чем детство. Все одинаково далеко в воспоминании. И одинаково близко.
Сумасшедшая путаница времени: сон и явь. Может быть, то, что я сижу сейчас в гостинице, происходит перед тем, как идти нам с Натальей по улице Горького, и перед тем, как ей споткнуться. О да!
Горе мое горькое, счастье мое сладкое, Наталья Олеговна! Он высунулся из машины, тот водительубийца, и загундел что-то несусветное, хамское. Я увлек Наталью на безопасный тротуар и заметил в раздражении: «У тебя, что ли, ноги кривые?» А у нее были (и есть) сильные, легкие, стройные, стремительные ноги, но не в порядке координация движений. Поэтому она может рухнуть на ровном месте, а может по краю пропасти проскользнуть, не заметив края. Она немножко не из этого мира. Ее душа хрустальная позванивает от прикосновений к асфальту. Я не купил ей цветы. Почему?
Сколько раз с видом пошлой самоуверенности мы отказываем своим близким, своим дорогим в невинных знаках внимания, в пустяках и еще испытываем при этом какое-то мерзкое удовлетворение. Сколько наносим неосторожных комариных уколов, а ведь один из них может быть смертельным.
Почему так получалось, что, любя, я почти всегда испытывал чувство какой-то странной неприязни к любимому предмету? Терзал и мучил, сжимая губы от слюнявой жалости только к самому себе. И я ли один такой?
Не цветы ведь у меня выпрашивала Наташа, с ними так неудобно болтаться по улицам, перекладывая букетик из руки в руку. Она надеялась в чем-то удостовериться, чем-то себя утешить. И я, конечно, чувствовал это, и отказал не раздумывая. Почему?.. Ответ слишком унизителен, чтобы я искренне хотел его услышать, хотя бы и от себя самого…
А что стоит сейчас, сию минуту снять трубку, заказать Москву и поговорить с ней. Вдруг она страдает, места себе не находит. Вдруг любит меня и мечется по квартире, ослепнув от тоски. Вдруг… Нет, я не звоню ей, потому что дико боюсь убедиться в обратном, услышать ее ничуть не встревоженный голос. Пусть, пусть она помучается, пусть сердце ее разорвется, советует мне змей гордости (или подлости?), зато я благополучен, зато неведение о ней для меня спасительно. Я, я — главное сохранить в неприкосновенности то, что есть «я», не расплескать и не разбить этот крохотный сосудик. И тут уж все средства хороши, ибо ты сам себе и прокурор и защитник.
Все-таки несколько раз я тянулся к телефону, как жаждущий к кувшину — и пить хочется нестерпимо, и неизвестно, не яд ли там налит доброжелателями.
Давненько не был я сам себе так противен, не ощущал давненько так мощно своей зависимости от другого человека, от постороннего, в сущности, существования.
И когда телефон неожиданно вздыбился резким звонком, я вздрогнул от радости. Кто-то добрый милостиво протягивал мне отвлекающую игрушку.
Шурочка звонила, Шурочка, взбалмошный дружочек.
Она долго дышала в трубку молча.
— Гражданка Порецкая, это вы? — спросил я наверняка. Кто еще мог в этом городе дышать мне в трубку? Не директор же.
— Извините, Виктор Андреевич… вы ушли, даже не попрощались Я подумала, может быть…
— Ты правильно подумала. Но нам следует соблюдать строжайшую конспирацию.
Она не знала толком, зачем звонит, а позвонить ей хотелось.
— Вы что делаете, Виктор Андреевич? — опросила Шурочка после паузы, потраченной на осмысление ситуации. Нескромный вопросец, надо заметить.
— Ничего особенного. Принял микстуру, а теперь прогреваю поясницу.
— У вас что-нибудь болит? — Когда юное создание задает подобный вопрос, то так и кажется, что тебя подозревают в осквернении святынь.
— Особенно ничего не болит, Шурочка. Привычная хроническая ломота во всем теле. По-научному — старческий маразм.
— Маразм — это, кажется, когда с головой…
— С головой — уже последняя стадия. У меня первичные проявления.
Еще пауза, еще вдох и выдох, и — бултых!
— А хотите, я покажу вам город?
— Я его уже видел утром.
Самолюбие современных девиц (я сужу по Москве) устроено наподобие резинового коврика: если на него наступаешь — он пружинит, и только. Никаких следов. Шурочку я не хотел обидеть.
«Зачем ты дразнишь меня, — подумал я. — Ты что — слепая, не видишь, что нельзя?
Я не нуждаюсь в том, что ты могла бы мне дать. И уж тем более ничего не могу предложить взамен».
Все это я подумал после того, как она звонко пропела «до свидания», и после того, как я шаловливо кукарекнул «пока!». Настроение мое стало таким, что пойти бы в ванную, напустить воды и нырнуть, не раздеваясь, на дно. Грязь какая-то из меня истекала, я обонял ее запах в гостиничном номере. Тошно, скверно, подло…
В коридоре я столкнулся с горничной, которая сопровождала администратора Буренкова во время утреннего обыска. Лицо смущенное, растерянное, пальчиками теребит фартук.
— Вы простите за утрешнее… Я ведь не сама, я по службе. Он чего прикажет, то и делаем.
— Почему вы так волнуетесь?
— Ну как же… Вы жаловаться станете, — она раскраснелась, как девочка. — И так на меня уж была недавно жалоба. Он зуб на меня имеет… Коварный он.
Я успокоил, как мог, испуганную женщину.
— На меня он тоже зуб имеет. Как бы ему этот зуб не обломали.
— Что вы, что вы, — женщина замахала руками, отпустив передник. — У него такие знакомые везде.
Ему все сходит… Значит, вы не будете на меня жаловаться? Правда, не будете? Хотите, я вам белье перестелю?
— Он вам велел за мной приглядывать? — спросил я.
— Велел, велел. Не сама же я… На меня хорошие постояльцы никогда не в обиде.
— Не беспокойтесь, я жаловаться не буду. И его не бойтесь. У него все-таки одна голова, не две.
Я протянул ей рубль, но она не взяла — нет, пет, что вы…
Проглотив, почти не пережевывая, две сморщенные бледгые сосиски в буфете, я вернулся в номер. Выкурил сигарет) у открытого окна и лег спать. Я так измотался, что, казалось, прикоснуться щекой к подушке и — айда! Не тут-то было. Мутная пелена полубодрствования заложила уши. Наверное, наступила та стадия усталости, когда организму труднее всего переход из одного состояния в другое Мне чудилось, будто ктото ходит по коридору, пытается открыть дверь. Я слышал невнятные голоса, смех, звуки музыки. Сознание тревожно вытягивало свои щупальца на каждый раздражитель. На меня покушались демоны замкнутого пространства.
«Наталья, — думал я. — Наталья свет Олеговна! Какое счастье, что ты есть где-то там, что смеешься, спотыкаешься, злишься, морщишь брови, лечишь своих симулянтов. Я приеду, и ты дашь мне больничный по блату, а?»
22 июля. Суббота
Я еще не успел побриться, когда постучал и вошел шофер. Вошел и тухнул, как выхлопная труба:
— Вы Семенов, что ли? Тогда поехали.
Внизу, в вестибюле, на обычном своем месте, откуда видно сразу и лестницу, и входную дверь, и газетный киоск, дежурил администратор Буренков. Его нижняя губа при моем появлении зависла на подбородок наподобие окурка сигары Мы официально поздоровались, и я доложил Буренкову, что жалоба на него написана, но еще не отправлена, и с довольным видом похлопал себя по карману штанов. Он улыбнулся в ответ, при этом губа его запрыгала, точно он передними зубками расколол орешек.
