Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович
С противоположной стороны Цветного особенных запахов не доносится, но должно бы нести бумагой и свинцом — там возвышается здание, вмещающее в себя редакции двух газет: «Литературной газеты» и «Литературной России». В этом здании просиживает теперь Вагрич Бахчанян большую часть дня, в обкуренной комнате с табличкой «Клуб двенадцати стульев» на двери. Может быть, он и сейчас сидит там, отпуская шуточки в компании Ильи Суслова, заведующего отделом стульев и нескольких забредших сатириков или карикатуристов?
Не у одного Эда мелькнула эта мысль.
— Зайдем за Бахом? — предлагает Наташа Алейникова, но тотчас же стесняется своего предложения.
— У меня лично уже нет времени, а вы, ребята, как хотите. Мне нужно быть в ЗАГСе без четверти четыре.
Даже если бы у Эда было достаточно времени, он не зашел бы в «Литгазету». Он чувствует себя в этом здании не в своей тарелке. Начинается с того, что уже в вестибюле тебя спрашивают: «К кому вы идете?» До предъявления документов дело не доходит, однако достаточно противно уже и предварительное дознание. Так и хочется ответить: «Куда надо, туда и иду. Не ваше собачье дело!» По коридорам и лестницам и прогуливаются наглые важные седые и начинающие седеть мужчины, и колышут платьями заносчивые секретарши и сотрудницы. Бах привел как-то Эда в газету, представил «земляка» Илье Петровичу (Суслову) и предложил ему напечатать стихи приятеля.
— Почему нет, Илья Петрович, вы же Хармса напечатали?
— Так то Хармс, Бах! Нам и за Хармса голову прогрызли и до сих пор лягают, а ты нам своих харьковских авангардистов хочешь всучить!
Эда обидело то, что его назвали «харьковским авангардистом». Знатоки и специалисты, начиная с Гробмана, через Брусиловского до Сапгира и Холина, как раз и отметили удивительный непровинциализм харьковчанина Лимонова, а этот…
Суслов, слишком энергично-комсомольский, разумеется, ему не понравился. «Как может такой тип рассуждать о Хармсе? — раздраженно думал Эд, наблюдая Суслова, занятого разговором по телефону. — Для него Хармс — „животик надорвешь!“, смехач, и только. Да и что Хармс! Я лучше Хармса. У Хармса — только абсурдизм, а у меня — сложный параллельный мир. Я, может, тот, кого провидел нелюбимый мною Пастернак. Тот, кто „…жизни ход / Он языком провинциала / и в строй, и в ясность приведет“. Хармс, ебена мать! Откроют поэта и мусолят его, пока не используют до дыр, пока он не сделается как рубль, затасканный сотнями тысяч ладоней. То Цветаеву мусолили, то Пастернака с Ахматовой. Теперь Хармса очередь пришла. Скажем „нет“ интеллигентской моде…»
Несколько оказавшихся в тот день в клубе авторов показались ему излишне развязными, а шуточки их, которые они считали своим долгом отпускать, сидя в сатирическом клубе, были определены им как «студенческие», отдающие комсомольским капустником. «Улыбчивые советские дегенераты!» — зло определил их наш герой и стал нервно дожидаться, пока Бах закончит обсуждать с Сусловым и краснолицым бородачом, еще большим начальником, чем Суслов, деталь очередного коллажа. Суслов и бородач предлагали изменить коллаж. Эду хотелось немедленно покинуть неприятное ему помещение. Наконец злодеи уговорили Баха «смягчить» коллаж, и земляки, ругаясь, побежали по лестнице вниз. Бах защищал Суслова и бородача, утверждая, что они «либеральные» и приносят большую пользу.
Визит этот подтвердил интуитивное раздражение Эда по поводу того, что приятель все чаще печатает свои коллажи в «Литгазете», и усилил его подозрение в том, что, может быть, скоро пути земляков разойдутся. В незримом досье, заведенном им на Баха, присоединившись к информации «Не оставил переночевать», появилась информация «Лезет в официальные художники». И робкая, еще карандашная (незримая) пометка: «Может предать наше дело…»
— Ни пуха! — желают ему друзья на Садовом кольце.
— К черту! — Он торопится влево по кольцу, к ЗАГСу.
Приятели же, обильно жестикулируя, пересекают Садовое. Цветной бульвар продолжается на противоположной стороне кольца. Дом, в котором живут Берманы, лишь в каких-нибудь пятидесяти метрах. Компания явится намного раньше времени. Рассядутся в большой комнате и станут ждать прибытия молодоженов. По пути самый приличный из них, Стесин, может быть, купит цветов. Маленькая мамаша Жени предложит им выпить, не дожидаясь начала церемонии. Им хорошо. Поэт вздыхает. Ему предстоит высидеть определенное количество времени в официальном учреждении… К сожалению, без его присутствия церемония не может состояться. С неделю назад у него появилась было мысль о том, чтобы представить в ЗАГС сразу фальшивого Эдуарда, но, подумав, он отказался от идеи. Одно дело мельком показать паспорт с переклеенным фото и фальшивой печатью папе Берману, другое — профессиональным чиновникам в ЗАГСе.
Он проходит мимо здания, охраняемого милиционером. С фасада свисает флаг иностранной державы. Конусовидное дерево с толстым стволом на белом фоне, оба края флага — красные. Ли… Страна начинается на Ли, как Лимонов. Ливия или Ливан? Милиционер косится на длинноволосого бледного юношу, а бледный юноша под милиционерским взглядом убыстряет шаги.
29
Операция «Бракосочетание» прошла успешно. Обе свидетельницы и невеста явились вовремя. В свидетели Эд выбрал экзотическую пару лесбиянок. Ира и Неля работают в журнале «Знание — сила». В том, что они познакомились и сблизились, виновато географическое положение. Вход во двор дома Берманов (там, во флигеле под деревом, Эд и Анна прожили несколько месяцев) находился не на Цветном, но за углом — уже во Втором Волконском переулке. А именно во Втором Волконском, через несколько зданий, помещалась в полуподвале приземистого дома редакция самого прогрессивного журнала. Среди прочих великолепных прогрессивных типов, трудившихся в журнале, трудились и социально прогрессивные московские девочки-лесбиянки. Тощая Неля, мальчишечьеподобная, папироса во рту, в кожаной куртке и брюках, убирала редакцию, а более женственная (чуть пошире в бедрах) Ира служила в «Знании — сила» машинисткой. Как некогда и Женя Берман. Все вокруг поэта были прогрессивные.
Следует сказать, что наш герой гордился своей дружбой с лесбиянками. Он всегда был юношей передовым и склонен был держаться новейших веяний как в искусстве, так и в стиле жизни. Он пригласил лесбиянок быть свидетелями фиктивного брака из хулиганства, однако верно и то, что никогда не расстающиеся девочки были его подругами. Сами странная пара, Эд и Анна охотно принимали у себя лесбиянок, находя их забавными, и способны были целый вечер следить за разразившейся на их глазах ссорой или наблюдать сцены ревности без раздражения. А сцен ревности Неля устраивала своей любовнице немало.
Конечно, они четверо выглядели более чем странно. Точнее, трое, потому что вне компании толстушка Женя выглядела нормальной москвичкой. Лесбиянок же и Эда Анна Моисеевна накануне назвала «извращенцами». «Вы смотритесь как извращенцы!» Бледные, плохо одетые, они контрастировали с окружающей средой. С девушками в капроновых белых платьях, окруженных юношами в новеньких костюмах, с нарядными родителями, надевшими на себя все ювелирные изделия семьи и соседей, с нагловатыми полупьяными друзьями женихов и невест. Фаталистический пессимизм «извращенцев» контрастировал с истеричным энтузиазмом брачующихся пар.
Но с документами у них было все в порядке, они имели право, потому женщине с красной перевязью через плечо, депутату районного совета, пришлось протянуть им руку и поздравить их с бракосочетанием. Поздравляя, депутатша неодобрительно посмотрела на Нелю и Иру, решивших именно в этот момент свиться в объятии и поцеловаться… Может быть, они представили, что это их бракосочетание? Поставив свои подписи в книге записей гражданского состояния, новобрачные отклонили притязания фотографа ЗАГСа запечатлеть их на память о столь славном дне в их жизни и, сопровождаемые тискающимися лесбиянками, вышли в Москву. Столица нашей Родины, не подозревая о важном событии, кишела, как обычно, народом, завихряясь и брызгая человеками по площадям и улицам, как комета брызжет остывающей магмой разрушенных планет.
