Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович
Если накануне вечером Алейниковы выпили больше нормального, Наташа может возразить: «Ну Волод-яяяя! Не над-ооо! Пожалуйста… Хватит того, что мы вчера крепко поддали». На что Алейников проноет: «Ну мы немного выпьем, а, Мася! Совсем чуть-чуть! Ведь хорошо-то как!» Мася — производное от украинского «масенька» — «маленькая». Пальто надеваются, подсчитываются деньги, пустые бутылки занимают места в авоськах. «Вперед, ребята!» — Конопатое лицо военачальника Алейникова возбуждено. Иногда, во времена крайнего безденежья, он брал с собой в магазин бидон и штопор. Откупорив купленные бутылки, выливал их содержимое в бидон. Сдав бутылки, покупал на мелочь несколько палочек плавленого сыра, картошку или пиво.
В таком коллективном, алкогольном, омываемом прибоем поэзии образе жизни был известный азарт. Входя в мир Алейникова и выходя из него (однажды Анна и Эд прожили у Алейниковых на кухне несколько недель), Эд неизменно обнаруживал в нем гостей. Когда Володя с Наташей делают любовь, если они всегда не одни в квартире? Хорошо, любовь, скажем, они могут делать иной раз ночью, если гости не многочисленны и лишь пара спит в кухне, но когда Алейников пишет стихи?
27
Выяснилось, что он пишет их запойным методом. Что знаменитые сорок восемь стихотворений, из-за которых разгорелся сыр-бор, это их Эд жестоко назвал нарезанными произвольно кусками колбасы, Алейников написал за сутки! Закрылся в комнате и вышел через двадцать четыре часа с сорока восьмью стихотворениями! Стихотворение в полчаса. «Автоматическое письмо» было алейниковским методом!
Харьковчанин приехал в Москву, уже зная, что такое «автоматическое письмо», слышал, хотя и не читал о «Магнитных полях» Филиппа Супо и Бретона, и приветствовал автоматический метод. (У него, как и у Баха, от слова «авангардизм» сладко щемило в сердце, как у простых людей его щемит от слова «миллион».) Однако сам Эд, исписав автоматически сотню страниц, от метода отказался. После поэмы «ГУМ» он стал медленно отходить от авангардизма и ставил себе другие задачи. Именно тогда, с наглостью, свойственной тем времени и месту, вполне в стиле столицы нашей Родины, он стал называть себя «народным» поэтом. Впрочем, лишь в тех случаях, когда его спрашивали, куда он себя относит, или вдруг упрекали в похожести на сразу всех обэриутов — поэтическую группировку тридцатых годов. Может быть, именно по причине этих необоснованных, но частых упреков он и постарался свести до минимума авангардный элемент в своих стихах и усилить элемент народный?
Алейникову нравились «Эдькины» стихи. Правда, Алейников одобрял также стихи харкающего Горба. Однако Эд понимал, что, хотя выражается алейниковский восторг и по поводу его, «Эдькиных», стихов, и по поводу «горбатых» одним восклицанием «Здорово! Гениально!», его конопатый друг с физиономией осеннего солнца отлично понимает разницу. И, может быть, ставит «Эдьку» как поэта рядом с собой. Разумеется, после себя.
Для зрителей и рядовых участников брожения харьковчанин, безусловно, был прежде всего другом Алейникова. Ветвью контркультуры, куда его взяли постоянным поэтом, была компания Алейникова. Он, Эд, находился в тени Алейникова. Он это понимал. И быть в тени пока его устраивало. Это был его метод. Приблизиться к знаменитости и соревноваться втайне до тех пор, пока не почувствует себя настолько сильным, чтобы выйти из тени и существовать самостоятельно… Да, в ЦДЛ, в семинаре Тарковского, его объявили гением, как только услышали его стихи. Но одно дело прослыть гением на фоне машенек, юриев и философских диалогов толстячка Леванского, другое — стать на равных с Алейниковым и Губановым. Ему предстояло доказать себя.
Внутри себя он был спокоен. Когда, оставаясь один, он клал Володькины стихи на стол, а рядом — свои, «Эдькины» стихи выигрывали. В каждом всегда была история — внутренний драматизм. Плюс они были яркие, как свежепереведенные переводные картинки. Алейниковские «куски колбасы» поражали интересными образами-строчками, но собирать их в конструкции Алейников не умел — или не хотел? «Почему табак вдруг помнит об отваге? Почему он по-прежнему родной?» — недоумевал Эд, вглядываясь в строфу:
То, что где-нибудь в Крыму базилики и баклаги заполняются росой, ему безоговорочно нравилось. С «табаком» же Алейников что-то не доделал, не додумал, торопясь. Или табак взят у него как символ мужественности?
Гудя как Дельфийский оракул, манипулируя повышениями и понижениями голоса, Алейников сообщал своим стихам больше веса, чем они имели в реальности. Налицо был этакий гипнотизерский трюк. На бумаге тексты выглядели куда скромнее. Великолепно начинает Алейников:
Ждешь, сейчас такое последует! Но ожидание не оправдывается, а следует спад:
Сколько ни гуди «Одичал-ооооо!», как кричит хулиган молодой рабочий в новенькую канализационную трубу «Аллоооооооо!», делу миндаля не поможешь. И кто вместе, беспомощно и одичало, кто? Тот, кто подошел к редкому человеку с миндалем в сердце?
Эд застал себя за тем, что копается во внутренностях кумира с таким же интересом, с каким некогда копался в стихах первого живого поэта-соперника Мотрича харьковского. В Москве Мотричей было несколько. Он раздобыл себе и стихи Губанова, критически вгляделся и в них. Кое-чем восхитился, но в основном осудил. Необязательные образы соседствовали с яркими. Иногда московскому Рембо удавалось припечатать точно, прямо в челюсть, но чаще он бестолково махал руками в воздухе.
От изучения творчества сверстников он незаметно перешел к изучению творчества кумиров (неофициальных, контркультуры) предыдущего поколения: Сапгира, Холина, Айги, Красовицкого… Они понравились придире намного больше. В особенности Холин. Не жалея времени, педант начал перепечатывать стихи старших товарищей по искусству в машинописные сборники единого формата, образовав таким образом как бы самиздатскую «Малую библиотеку поэта». В единственном, впрочем, экземпляре каждый том. Для собственного употребления. Для учебы. Ему хотелось позаимствовать от них лучшее от каждого. Зачем? Он желал быть самым-самым и единственным. Из тщеславия? Ну уж нет! Наглядевшись на то, как Алейников наслаждается вниманием поклонников, как вдруг капризничает примадонной, отказываясь читать, как швыряет тетрадь со стихами, недовольный тем, что собравшиеся якобы невнимательно его слушают… (Подобострастный бородач Морозов бросается подбирать тетрадь и подносит ее примадонне, но высокомерная звезда вновь отшвыривает тетрадь.) Эд осудил поведение друга. Подумав, он сказал себе, что он не способен на такие непристойные трюки. Ему хотелось быть первым просто потому, что, если уж ты чем-то занимаешься, следует стать главным в своей профессии. Как можно вести себя по-другому, он не понимал. Как можно быть «вторым» поэтом Москвы, он тоже не понимал. Следовало стать первым.
28
Спустившись на Трубную площадь, они сворачивают на Цветной бульвар, входят в широкий сквер, тянущийся посередине бульвара, и под молодой зеленью шагают в сторону Садового кольца. Говорят, что ни в одной столице мира, ну, Европы уж точно, нет такого количества деревьев, как в Москве. На Цветном бульваре художник Зуйков собирает осенью грибы. Шампиньоны и белый гриб. Бродит с палкой, раздвигая высокие дикие травы. Широки московские бульвары и тенисты.
На Цветном — две достопримечательности. По левую руку от героев — здание Московского центрального рынка. К обочине непрерывно прилипают и отлипают такси, подвозящие азиатских граждан в халатах и тюбетейках или в костюмах и кепках-«аэродромах». Порой запаркует у края тротуара чудное авто свое дипломат-иностранец, приехавший прикупить свежей провизии. Что хочешь есть на рынке, дорого только. У фасада, помимо нескольких легальных киосков, торгующих мороженым и пирожками, нелегальные старухи и бледные городские девушки продают цветы. Торговля снаружи запрещена, в рынке — торгуй себе сколько хочешь. Но в рынке нужно платить за использование стенда. Старухи и девушки в любой момент готовы к исчезновению… Из больших ворот рынка вырывается на весеннюю улицу тонко-острый, как бритва, запах свежих цветов и фруктов, первый зал торгует именно ими. В общем запахе можно уследить ниточку лимонного аромата или терпкую и толстую, как бы «шерстяную», нить запаха граната, простые запахи русских огородных клубник или вдруг пульверизаторные «газированные» облачка резеды.
