Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович
Умер вдруг Виктор Проуторов, с ним ученик Савенко сидел некогда за одной партой. Правда, умер в Харькове, не в Москве, но друг его содрогнулся в Москве. Остановилось сердце, у Виктора от рождения были недоброкачественные сердечные клапаны. Интересная бледность и романтические круги под глазами Виктора, испано-трагичность оперного тенора, гипнотизировавшие девочек, достались красивому юноше дорогой ценой. Порой, возвращаясь из школы, он вынужден был садиться на скамейку отдыхать… (В духах, напудренный, вплыл в жизнь Эда Витька Проуторов. До того как их посадили рядом, у Эда не было таких женственных и романтических знакомых. Витька играл на аккордеоне и гитаре и был руководителем школьного эстрадного оркестра. Автор этих строк не может слушать позывные «Радио Франс Интернасьональ» без эмоций. Вальс «Под небом Парижа» был чаще всего исполняемой оркестром мелодией…)
Но нет, мы не ляжем подобно Марселю Прусту на больничную койку, чтобы сладко наслаждаться пастельными видениями прошлого, красивой музыкой для нежных душ и прелыми запахами (Марсель Пруст попал на страницу не случайно. В дополнение к больному сердцу Витька Проуторов был астматик), мы твердо проследуем за нашим главным героем, вернемся в деловую и суровую Москву… Так вот, смерть в те годы в основном ограничивала себя незримой профилактической работой подтачивания здоровий. Она под сурдинку, исподтишка подпиливала нервы, кости и вены юношей и девушек контркультуры. В назначенные будущие дни цветущие тела должны были рухнуть один за другим. Есть основания предполагать, что смерть работала групповым методом, то есть сосредотачивала свои усилия на определенной группе тел. Подпортив и подпилив ее, она переходила к следующей. Вот почему впоследствии стало возможным наблюдать групповые вспышки смертей. Но с этим придется подождать до Эпилога, дорогие товарищи…
Поэт шагает по Садовому, не торопясь, смакуя одиночество. Прогуливается подобно Декарту меж человеков, как бы между деревьями в лесу. Он любит своих друзей, в этом нет сомнения, но в одиночестве он тоже нуждается. Все свои двадцать шесть лет он разрывался между человечеством и одиночеством. «Может быть, человек задуман одиноким? — думает Эд иногда. — И ничто, кроме традиции, не связывает его ни с родителями, ни с друзьями, ни с женщиной? Одинокий, во внутреннем своем молчании живет он. И чем больше у него сил, тем решительнее он ищет одиночества, нисколько от него не страдая?» Эд еще не настолько силен, чтобы быть одиноким долгое время.
Поэта омывают простые люди. После круглосуточного общения с «извращенцами», если следовать ироническому определению Анны Моисеевны, с поэтами и художниками, единственно на улице соприкасается он с простыми людьми. (Даже среди его брючных клиентов нет простых людей.) Общение же с народом необходимо для нормального развития личности. К счастью, наш герой явился в Москву уже после заводов и психдома, после школы жизни рабочей окраины. У него здоровый фундамент. Часть его новых друзей лишена такого фундамента, опыта сырой, «подлой» жизни. Искусственный климат интеллигентской семьи, книги, московская школа, потом университет и наконец редакция литературного журнала — вот морозовский путь. О заводах и рабочих поселках Морозов знает по книгам. А может быть, не нужно знать о заводах или о блатных? Разве это пригождается, и если да, то каким образом? Нужно, скажем мы. Ибо семья сварщика Золотаренко, в квартире их всегда кисло воняло многодневным разварившимся борщом, бывший махновец дед Тимофей с продбазы, вор Толик Толмачев, бандит Борька Ветров, застреленный в тюрьме, дядя Серёжа-«краб», напарник Эда по литейному цеху, лысый бывший зэк Алик, споивший всю молодежь комплексной бригады, — и есть конкретное сырое человечество. И набор их — нескольких сотен или тысяч в памяти — и есть прямое знание жизни. Помня их облики и речи, и возможно после ориентировать себя в человечестве, понимать жизнь. Хорошо, что судьба его сложилась так вот: и обитают, и будут обитать до последнего часа все эти персонажи в нем.
Размышляя, поэт обнаруживает себя топчущимся почему-то у троллейбусной остановки на Садовом. Поверху, по воздвигнутой над впадиной Цветного бульвара эстакаде, прут в сторону площади Маяковского самосвалы, автобусы и автомобили. Проскочил тяжело и мощно линейным кораблем могучий двадцатипятитонный самосвал «Минск», из щелей в брюхе его просыпался на эстакаду и вниз гравий. «Гравием засыпали время от времени площадку перед литейным цехом, — вспомнил он. — Если уж почва слишком пропитывалась бензином и мазутом…» Мазут жгли в бочках, обогревались таким образом, ребята из другой его бригады, на несколько лет раньше, зимой с 60-го на 61-й год, когда он вкалывал монтажником-высотником. Жлоб крановщик Костя еще похвалялся, что трахнул как-то, приехав в деревню к родителям, младшую сестру. Их положили в одну кровать. «Чую, свежей пиздятиной тянет от сеструхи», вопиюще вульгарная фраза эта запомнилась Эду на всю жизнь…
Визг тормозов, гулкий звук удара металла о нечто куда более мягкое. Крики нескольких женщин. Эд опускает взгляд с эстакады вниз. Посередине Садового, в старомодном пальто, простая палка в стороне, лежит тело. Еще мгновения назад его там не было. Плоти, собственно, не видать, она полностью прикрыта пальто, но судя по длинным седым волосам, поверженная — старуха. В полсотне метров, широкий, вильнул в боковую улицу зад грузовика, очевидно, это он сбил старуху и теперь улепетывает. Из-под волос, подмачивая их, медленно, торжественно выкатывается тяжелая волна крови. Странно темная, она подползает к уроненной неподалеку потрепанной хозяйственной сумке и лижет ручку ее. Медлит и течет дальше — под большую картофелину.
— Была старушка, и нету! — Водитель троллейбуса спрыгивает на тротуар. — Почему-то весной их особенно тянет под колеса. На моих глазах за неделю третья. Ладно самой-то ей жизнь, может, и не дорога, а вот человек из-за нее сядет. А у него наверняка жена, дети.
Водитель, скуластый мужик с седыми висками, вздыхает:
— Самоубийца, не иначе. А то зачем же в здравом уме переходить перед троллейбусом. Ведь везде написано: «Не обходите остановившийся транспорт спереди!» На моем ящике тоже написано…
— Может, еще жива?
— Какой там… Грузовик не быстро шел, но много ли ей надо. Такая на лестнице оступится и, пожалуйста, ваших нет, в ящик сыграет.
Народ любопытный, как все они, окружает тело. Появляется милиционер, регулировщик движения, в белых перчатках и с белым жезлом. Пассажиры троллейбуса, поняв, что водитель будет давать показания, бормоча ругательства (жестокие москвичи), бегут к другому троллейбусу, остановившемуся сзади первого.
— Эд! Что случилось, Эд? — Анна Моисеевна, собственной персоной, округлившиеся глаза, букет сирени в руках, появляется перед ним — сошла со второго троллейбуса. Только теперь он вспоминает, что он делает на остановке. Он ждал Анну. Они договорились здесь встретиться.
— Старушку грузовиком тюкнуло. Кажется, насмерть.
— Ой! Я не хочу видеть смерть. Пойдем скорее отсюда, Эд! — Анна поднимает сумку к глазам, защищаясь от невыносимого зрелища. Однако в этом нет надобности. Густая толпа зевак в любом случае ограждает их от трупа. — Почему ты не надел хотя бы другой пиджак. Ты выглядишь ужасно! Как все прошло, почему ты молчишь? Все в порядке?
— В порядке. Штамп влепили. Теперь ты будешь грешить с женатым мужчиной. Другого пиджака у меня нет… полосатый я оставил в Харькове.
— Покажи паспорт!
— Паспорт у Мишки в кармане, естественно. Он же теперь Эдуард Савенко. Он опоздал, мудило гороховый. А Нелька с Иркой молодцы, уже ждали у ЗАГСа, когда я пришел.
— Понюхай, как здорово пахнет, Эд! Почему ты никогда не покупаешь мне цветов?! — Анна с наслаждением погружает лицо в сирень.
Эд наклоняется к букету. Сквозь аромат сирени возможно различить запах пыли…
— Пойдем через сквер, Анюта?
Они входят в сквер, еще свежезеленый по весне. Пыль еще не успела покрыть зелень. Скамьи густо усажены народом. По пять, шесть и даже по восемь задниц на скамью. Перекресток Садового с Цветным бульваром — оживленное место.
