Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

Длинноволосый бледный юноша в лоснящемся на локтях и коленях черном костюме — поэт в героический период его жизни. Рядом идет приземистая женщина в плаще цвета шоколада без молока. Она водружена на каблуки, звонко ковыряющие асфальтовую тропинку меж газонов с цветами и диких трав, — подруга героического периода жизни поэта. Представим себе, что мы сидим на скамье, а они поравнялись с нами, миновали нас и прошли вдаль. Мы видим их со спины… Бульварные птицы — воробьи, голуби и пернатые посложнее кричат с ветвей, оглашая занятие территории. Трудная континентальная зима позади. Шорох колес и звонки троллейбусов, шаги прохожих, губная гармоника, крики детей — и вдруг, как лист грубой бумаги разорвали, разошлись с неприятным треском небеса, и оттуда полилась вода. Дождь! Майский ливень. Поэт и его подруга вскрикнули, взглянули в небо и побежали от одного дерева к другому, неравной величины кляксами заметались по импрессионистическому полотну бульвара и, найдя боковой выход, устремились к нему. Он ведет как раз на угол Цветного и Второго Волконского переулка. Там будет свадьба.

31

Присутствовать гостем на своей собственной свадьбе оказалось занятием очень нервным. Главный конспиратор, наставлявший других, как себя вести, уже через полчаса он сам опростоволосился — назвал Мишку Мишкой. Ему бы заткнуться и сделать вид, что ничего не случилось, папа Берман, кажется, даже и не расслышал промашки. Он же глупейшим образом принялся объяснять, что харьковские ребята иногда звали Эдуарда Савенко Мишкой, то есть медведем, за его рост и телосложение. Рост, положим, проходил, казался правдоподобным, больше метра восьмидесяти, но телосложение Преображенского трудно было определить как медвежье. Костлявому, исхудавшему во время пробега Казахстан — Москва, Преображенскому больше подошло бы прозвище Ко́злы. Анна и Бахчанян оттоптали поэту ноги под столом, а упрямец все вилял, пытаясь выпутаться из ситуации, в которую сам себя загнал оплошностью.

Свадьба сидит за длинным пиршественным столом, сооруженным из нескольких столов, занятых у соседей. Во главе — молодожены, выглядящие глупейшим образом. Женя, с наколотым косо белым накрахмаленным венчиком, раскраснелась. Шоколадные глазки косо, под стать венчику, улыбаются. Ситуация, главным образом то, что ей предстоит настоящая брачная ночь с Мишкой, ее забавляет. Серолицый Мишка? Ему, кажется, все похуй. Если нужно ебать Женю, он будет ебать Женю. Поволжскую немку, девушку Эрику, — с ней Мишка спал в Казахстане — нашли мертвой. Мишка испугался, что его обвинят в убийстве Эрики и сбежал из… Эд даже не знает, в каком городе жил Мишка и была убита Эрика. Кажется, Мишка назвал Тольятти. Где итальянцы строят автозавод.

— Я хочу поднять тост за мою дочь Евгению Николаевну и за дорогого Эдуарда Вениаминовича. — Маленький бухгалтер, сверкнув очками, встает, держит рюмку очень далеко от себя. — Пожелаем им счастливой супружеской жизни и успехов в построении семьи!

— Горько, Женька! — кричит Наташа Алейникова так страстно, словно это не фиктивная свадьба, а брак по любви.

— Горько! — поддерживает Сальери-Морозов. (Почему Эд пригласил Морозова? А он его не приглашал. Это дело рук или Жени, или Алейникова. А может быть, Сашка явился сам. Не станешь же спрашивать. Богема ведь, а не высшее общество.)

«Эдуард Вениаминович» и новобрачная поднимаются. Мишке-Эдуарду приходится согнуться вдвое. Целуются. Женя с видимым удовольствием, обнимая шею Преображенского пухлыми руками.

— Горько! Горько! Горько! — с ненужным энтузиазмом вопят гости, и Мишка-крючок и баллон-Женя слипаются вновь.

— Ты тоже имеешь право на брачную ночь, Эд… — шепчет Бахчанян на ухо другу. И смеется.

Эд думает, что, если бы не Анна, не возникло бы всех этих сложностей. И это он бы сидел сейчас рядом с Женей и, когда ушли бы гости, занялся бы блужданием по ее пухлостям. Утверждают, что новобрачная много и охотно трахается. Анна… Он поглядывает через стол на подругу жизни. Подруга торопливо поедает винегрет. Слишком торопливо, по его мнению, и слишком жадно… Почувствовав, очевидно, его взгляд, подруга останавливается. Улыбается ему. Поднимает бокал с вином и тянется через стол к его водочной рюмке.

— За тебя, Эдка! Чтоб все было хорошо!

— За нас, Анна!

Винегретная свекла окрасила уголки губ подруги. К краю нижней губы прилепилась блесточка лука. (О читатель, если тебе приходилось быть предателем, ты поймешь, какими глазами «он» смотрел на «нее». Глазами начинающего предателя.) Анне уже тридцать один. Она старше Бахчаняна, старше всех в компании… Женя, разумеется, ему не нужна, однако… есть и другие девушки. Безусловно, наличие постоянной женщины дает ему возможность полностью сосредоточиться на своей страсти — на творчестве. Женщина всегда под боком, захотел секс — протянул руку. Однако он все чаще ловит себя на том, что стал чувствовать после сеансов любви с Анной… стыд. Да-да, не совсем понятный ему стыд. Как будто только что продемонстрировал свою слабость. Получается, что он воспринимает свой секс с Анной как непозволительную слабость. «Мужик должен постоянно охотиться, иначе он теряет форму» — вспомнил Эд фразу, когда-то услышанную им от Толика Кулигина, самого большого донжуана, когда-либо им встреченного. Самец должен менять самок. Он опять поглядел на Анну. Темный пушок был на жующей верхней губе подруги. «От белого хлеба и верной жены / Мы бледной немощью заражены…» — пришли ему на память строки поэта, в честь которого его назвали Эдуардом, Багрицкого. В строчках что-то важное схвачено. Четыре года я не расстаюсь с Анной. Говорят, сексуальное влечение исчезает через два года и начинается привычка. «Бледная немочь» начинается.

Папа Берман, пожелав всем счастливого и веселого вечера, удаляется в другую комнату. «Извиняюсь, дела! Мне завтра сдавать квартальный отчет. Вы, однако, не стесняйтесь, молодежь, гуляйте, танцуйте, веселитесь!»

Мама Берман встает и открывает окно. Лицо ее после ухода мужа делается мягче, расслабляется. С Цветного пахнет свежо только что закончившимся дождем и паром, исходящим от высыхающего асфальта. Восемнадцатое мая кончилось. Начинается девятнадцатое мая.

В окнах стали проплывать в профиль фигуры поздних прохожих. Иногда профиль оборачивался фасом. После одиннадцати нормальных прохожих (Эд считал их, рассчитывая после двадцать пятого позволить себе еще рюмку водки) в раме окна появилась фигура милиционера. Сняв фуражку, милиционер отер рукою лоб. Надел фуражку. Привлеченный взрывом хохота из бермановских окон, поглядел на окна. Что, если ему вздумается зайти и проверить документы у присутствующих?

— Молчи, Сундук, рванина! А-ааааааа! — Стесин бросается на племянника Мариенгофа, но, чтобы добраться до племянника, следует миновать колючие и ветвистые его руки. Кажется, что рук у Сундука четверо, а то и больше, как у божества Шивы.

— Виталик, сучка трепаная! — орет гротескно длинный.

У ограды бульвара милиционер, привлеченный шумом, поправил фуражку на голове и направляется к окнам Берманов.

— Сундук, Виталик, заткнитесь, а! Мусор идет!

Эд подбегает к паре клоунов, поскользнувшейся на ковре. Ковер соскользнул с хорошо натертого Жениной мамой пола, и клоуны грохнулись на пол.

— Тише! Сюда идет мусор!

Эд понимает, что возня друзей шутливая, но именно это его и злит. На хуя орать? Зачем привлекать внимание?

— Ты чего дергаешься, Лимон? — Стесин поднимается, потирает ушибленное колено. — Какой мусор, откуда?

Сундуков остался лежать на полу, изображает труп.

В каждое окно Берманов заглядывает милиционер. Очевидно, второй находился ранее за кадром.

— Шумим, товарищи? — спрашивает старший. Ему лет двадцать пять, не более. Сверстник правонарушителей. Но форма, служебные обязанности и подсознательная враждебность сельского парня (отслужив в армии, они охотно идут в милицию, чтобы не возвращаться в свои колхозы) к городским «пижонам» сообщают его молодому лицу суровость. Второй мусор, покинув свое окно, переместился за плечо старшего, и теперь двойной портрет советских милиционеров украшает окно Берманов.