Рита Мэй Браун - Гранатовые джунгли
- Мне тоже, но я и не могу об этом что-то сказать, ведь я не росла рядом с моими настоящими родителями. Но я никогда не могла понять, почему родители и дети относят друг друга к бесполым существам. По-моему, это не по-человечески.
- Ну да, родители бесятся из-за всего подряд. У мамы, видно, тяжелый случай подавленного желания, потому что она никогда не посмотрит в глаза тому факту, что ее прет от моего тела.
- У нее куда больше желаний.
- Да ну? И что выкаблучивает моя старушка?
- Ничего. Просто не спи со своей мамой. Я не против инцеста, если обе стороны согласны, и каждой из них уже есть пятнадцать, но у твоей матери странные закидоны.
- Расскажи мне про ее закидоны.
- Нет уж, я не рассказываю о своих похождениях.
- Молли, ну зачем тебе вся эта мораль?
- Потому что у меня нет денег.
- А где будет твоя мораль, если дойдет до секса со мной? Я, знаешь ли, сладкая малолетка.
- Алиса, ты такая тонкая и романтичная, что я сейчас зарыдаю.
- Пожалуйста, давай переспим. Я чувствую, что могу тебе доверять. Ты же не будешь смотреть на это как на что-то большое и тяжелое?
- Ну да, но что насчет твоей матери?
- Что она не знает, то не может ей повредить, - хихикнула Алиса и хитро взглянула на меня. - Я подарю тебе прекрасную розу, желтую, как твоя солнечная душа, тогда ты со мной переспишь?
- За одну прекрасную желтую розу - да.
Алиса рысцой бросилась вниз по Бродвею, ища цветочный магазин, забежала в крошечную лавку и появилась с розой в руке. И пошли мы на 17 улицу, к тараканам и паровому подогревателю, в котором никогда не было пара. Зато Алиса исходила паром, и содрогалась, и вздыхала, и у нее в мозгах не было ни одной сексуальной заморочки. Она любила, когда ее трогали, и любила трогать в ответ. Поцелуи были для нее формой искусства. Она была вся здесь, без закидонов, без историй, только она сама. И я была сама собой.
Алиса обладала здравым инстинктом самосохранения. Она знала, что мы должны поглядывать по сторонам, если хотим чаще видеться. Искаженный викторианский дух Полины дал бы пробоину, если бы она прочла наши мысли. Когда мы ходили втроем, это была изощренная пытка. Однажды, когда мы на балконе смотрели «Розенкранц и Гильденстерн мертвы», Полина держала мою левую руку, в то время как Алиса гладила мое правое бедро. Пьеса не произвела на меня никакого впечатления, но я хлопала в конце, как сумасшедшая, чтобы выпустить наружу всю запертую во мне энергию.
Полина сближала нас, надеясь, что это произойдет, но в то же время страшась этого. Каким-то образом я стала сексуальным посредником между ними обеими. Я была каким-то передатчиком, через который они транслировали послания друг дружке. Иногда я чувствовала себя с ними более одинокой, чем без них.
Однажды субботним днем, гуляя по Гарлему и слыша упорный бой барабанов из парка, мать и дочь вступили в очередную схватку. Полина по какому-то тривиальному поводу обвиняла Алису в том, что она ведет себя как ребенок, и Алиса отвечала, что в Полине все уже окостенело, особенно мозги. Эта веселая перепалка продолжалась, пока Алиса в припадке неопытного самолюбия не задела свою старшую соперницу:
- Я больше не ребенок. Господи боже, мама, я достаточно выросла, чтобы заниматься этим с твоей любовницей, так что отвяжись от меня.
- С моей… что?
- Мы с Молли любовницы.
Полина отшатнулась. Она так быстро и так гневно затрещала на итальянском, что я могла разобрать только:
- Basta! Basta! - и звук пощечины. Когда ее вспышка двуязычности испарилась, она на чистейшем английском приказала мне навеки убраться из ее жизни и из жизни Алисы. Алиса стала возражать, но Полина погасила эту вспышку угрозой, что не пошлет Алису в колледж, если она будет настаивать на этих отношениях. Алиса была смышленой и не собиралась сама зарабатывать себе на колледж, особенно после знакомства с моей жизнью. Так что она склонилась перед высшей материальной силой своей матери. И я благородно удалилась на 17 улицу, где церберы-сторожа вгрызались в мои лодыжки, а водяные жучки устроили сафари на моей кухне.
Я мечтала о лагунах сточных канав под небоскребами, где я могла бы сесть на плот Энергетической Компании Эдисона, чтобы убраться из этого безумного города с этими безумными людьми. Дайте мне только острый кол, чтобы отбиваться от слепых аллигаторов, которых запустили в сточные канавы люди, купившие их маленькими крокодильчиками на Майами-Бич. Майами-Бич, так близко к Кэрри, с ее кротонами{74}, иксорой и слепой гордостью. Майами-Бич, где престарелое поколение покупает расшитые блестками бандажи от грыжи в тон ботинкам. Даже если бы я проплыла все сточные трубы на побережье, я не стала бы причаливать там. Некуда мне там идти. Вот я здесь, в висячих неоновых садах, торгую своей задницей ради диплома и живу в дерьме. В дерьме, хуже, чем в Шилохе, и, черт возьми, есть ли на Манхэттене хоть один человек, не зараженный радиацией невезения? Может быть, это я. Может быть, я излучаю несчастья, или я все еще полна Пенсильванией и простыми мечтами? Может быть, мое место на подножьях пенсильванских холмов рядом с меннонитами и амишами{75}, и тогда как же, черт возьми, я могу здесь снимать кино? Здесь даже электрических лампочек не добудешь. В курсе логики это называется - альтернативы дилеммы. Какой бы путь ты ни выбрала, тебя все равно поимеют. Но, если бы у меня были деньги, может быть, я бы выскользнула из этой дилеммы. Будь у меня деньги, я не была бы во власти случая и людей, у которых интеллекты размером с горошину, а эмоции давно ампутированы. С деньгами можно защитить себя. Но как получить их - это другой вопрос. Еще один год, и я окончу институт. Нечаянная радость. Все, что мне остается дальше - провалиться в трещины на мостовой, потому что никто не наймет меня. Дерьмо! Что ж, я не стану сдаваться. Но мне хотелось бы иногда отдохнуть. Мне бы хотелось снова увидеть холмы Шилоха и улечься на лугу за домом Эпа, там, где похоронили Дженну. Может быть, запах клевера поможет мне продержаться еще одну зиму в этом филиале ада. Может быть, я смогу собраться, побыв денек в сельской местности. За солнечный свет пока что не плату не берут.
Я вышла на дорогу и поехала автостопом в Филадельфию. Там меня подобрал водитель грузовика, в мужском варианте, который пытался меня облапать, когда я заснула, но я рявкнула на него, и он убрал свои нечестивые лапы. Он высадил меня на автобусной остановке в Ланкастере. После часа ожидания в смутном полусне, на терминале Грейхаунд я вошла в автобус. Громыхая, он взревел, изрыгая плотный черный выхлоп, осквернявший приземистые зеленые холмы юго-восточной Пенсильвании. Также эти холмы оскверняли огромные рекламные щиты, предлагающие Таню и «форды», или гласившими: «Пейте молоко, это идеальная пища от природы». То и дело сквозь заросли рекламы проглядывала сельская местность.
В Йорке мне пришлось ехать на двух автобусах, но наконец я добралась до Шилоха. Зеленый автобус остановился перед лавкой миссис Хершенер, и я выпрыгнула наружу. Все та же старая дверь и обрывки толя на дорожке. Крыльцо уже наполовину сгнило, а реклама «Нехи» уступила место рекламе «Севен-Ап», но это было все, что изменилось за пятнадцать прошедших лет. Дорогу до дома Эпа все еще не вымостили, там было брошено лишь несколько синих камней, чтобы создать иллюзию, что ее можно использовать в дожди. Солнце стояло высоко над головой, и молочно-белые бабочки гонялись за масляно-желтыми бабочками над июньской травой и над вспаханной землей. Я глубоко вдохнула и потянулась, чтобы апельсиновый свет солнца мог до меня добраться. Ноги сами понесли меня вниз по дороге. Я бежала, топая и шлепая ногами, которые, черт возьми, чуть не развалились уже на этих нью-йоркских тротуарах. Довольно скоро я уже вовсю махала руками и кричала, и ни одной рожи вокруг не было, чтобы глядеть на меня и думать: «Что делает эта чокнутая?» Никого не было в поле зрения, разве что бабочки.
Вокруг изгиба, вниз по холму, и вот он уже, старый каркасный дом. Белила были в моде, и его недавно выкрасили свежей белой краской. Тяжело дыша, я подошла к двери и постучалась, но никого не было дома. Вот и хорошо, так как мне было не до того, чтобы спрашивать кого-то, могу ли я отдохнуть у их пруда. На небольшой площадке цемента перед передним крыльцом были две монетки, вмурованные туда, когда мы с Лероем пошли в первый класс. «Пока у нас есть эти два цента, - говорила Кэрри, - мы еще не разорены». Крольчатники исчезли, а свиная лужа была засажена анютиными глазками и петуниями «фанданго».
Пруд был все тем же старым прудом. Край его был покрыт зеленой ряской и высокой травой, выступающей из стоячей воды, все вокруг в лягушачьей икре. Вокруг травы собиралась пена. Я опустилась на землю рядом с прудом, заложила руки за голову и смотрела на облака. Скоро уже насекомые и птицы принимали меня за камень. Гусеница врезалась в моей левый локоть, а пересмешник удосужился какнуть мне на ногу.
