Эбрахим Голестан - Тайна сокровищ Заколдованного ущелья
– Ты уверен, что умираешь?
– Отдать жизнь при исполнении долга не значит умереть, – отвечал раненый. – Стать жертвой прошлого – почетно. Я благодарю Бога, меня пронзил кинжал… древний… с золотой ручкой… памятник… старины!
Голос его прерывался не потому, что он раздумывал, или искал подходящее выражение, или хотел подчеркнуть что-то, – нет. От боли и потери крови он едва дышал, но знал, что должен договорить все до конца, поэтому и выталкивал из себя слово за словом.
Жандарм уже умолк, но староста продолжал почтительно молчать, так как думал, что тот добавит еще что-нибудь. Медлительность, заторможенность речи жандарма приучили его к ожиданию следующего слова. Но когда молчание затянулось надолго, а слов все не было, слышалось лишь тяжелое, хриплое дыхание, староста надумал упрекнуть чайханщика:
– Братоубийство кинжалом предков, а? – И добавил более жестко: – Ну-ка дай я погляжу!
Но чайханщик не отдал кинжала, и рука старосты, которую он протянул было, присоединилась к другой, ласкавшей волосы жандарма. Он приговаривал:
– Ты не огорчайся… Слово даю… Здесь все вычистят, уберут… Блеск наведут.
И он сделал движение рукой, словно начищая ваксой сапоги. Чайханщика, который с точки зрения исторического развития опередил старосту, упоминание о блеске тоже вдохновило:
– Электричество проведем. Лифт поставим, чтобы туристам удобно было вниз спускаться, любоваться.
Жандарм сердито проговорил:
– Туристы, да? Убийца ты подлый! Такие туристы, которые гашишем балуются?
Староста вмешался, чтобы снять напряжение:
– Да мы табличку повесим: «Гашиш курить запрещается!»
Но жандарм отверг его попытки к примирению, заявив:
– А ты меня тазом по голове стукнул!
Староста потупился, со стыдом пробормотал:
– Ошибочка вышла! – И тут же обратился к чайханщику: – Чайку не найдется?
Чайханщик, мягким, осторожным движением вытаскивая из кармана жандарма пачку сигарет, напомнил:
– Золотым старинным тазом.
Но жандарму, который склонен был искать историческую перспективу в точных оценках времени и легенд, возможно, вспомнилось совсем иное: свое собственное положение на путях и перекрестках судьбы, и он пробормотал:
– Голова Сиявуша [30] тоже упала в золотой таз. Но кровь Сиявуша все еще кипит! Многие века мы жертвуем собой. Подобные нам люди были всегда и всегда будут…
Но гордость за самоотверженных героев тотчас померкла, ее вытеснило ощущение своего близкого соседства с родом преступников. Он прошептал:
– Жаль только, что… род мошенников… вроде вас… никак не прекратится!…
Он выговорил эту горькую тайну, приподнял завесу над трагедией судьбы, и поник головой – в последний раз потерял сознание. Он сказал все, скончался – и занавес опустился.
51
Художник стоял перед мольбертом, а крестьянин на некотором расстоянии от него – напрягшись, сжав кулаки, расставив ноги, придав глазам значительное выражение, сдвинув брови и оттопырив одну руку так, словно опирался локтем о высокую подставку или словно бицепс, толстый и бугристый, не давал ему приблизить руку к телу. Но художник видел его другим – или видел в нем другое. И по этой самой причине переносил натуру на полотно абсолютно точно. В сущности, именно для того, чтобы подчеркнуть свое видение, художник и придал крестьянину скованную позу. Крестьянин не смел переступить с ноги на ногу – он боялся повредить живописанию, боялся, что художник сочтет его невежественной деревенщиной. Художник понимал все это и держал его в напряжении. Страдания крестьянина от неудобной позы служили своего рода компенсацией за то самодовольное заблуждение, в которое он невольно впал (или в которое его незаметно вверг художник). Итак, художник работал над картиной, а крестьянин позировал, раздуваясь от важности.
Снаружи опять раздался раскатистый грохот. На этот раз комнату немного тряхнуло. Крестьянин дернулся, вздрогнул. Но овладел собой. В своем зазнайстве он дошел до того, что дорожные работы и грохот взрывов казались ему чем-то также зависящим от него, чем он может гордиться (хотя это были явно необоснованные претензии). Он обратился к Трихвостню:
– Слышишь, господин Зейнальпур? Шоссейка-то уже готова. Давай-ка поторопись со своей паршивой стройкой, которую ты величаешь прокладкой дороги.
Трихвостень отрапортовал:
– Земляные работы закончены. Холм уже расчищен. Крестьянин все так же сердито и спесиво спросил:
– Все выкорчевали?
– Кроме тех стволов, на которых пометки, что их заберут.
– А срубленные деревья все отдали старосте?
– Нет, на свадьбе вашей пожгли.
– А, вот из чего костры были… – Теперь крестьянин обращался к художнику: – Жаль, что вы не поспели вовремя. Так хорошо отпраздновали! Но вас очень не хватало… Здесь такая теснотища была – да нет, я не про гостей говорю, – чаща здесь раньше была непроходимая, деревья.
– Те, что вы срубили? – спросил художник, словно знал, о чем речь.
– Да, те самые.
– Яблони рубили? – продолжал тот, заранее зная ответ.
– Да, яблони.
– А не жалко было – ведь на них яблоки росли?
Такое замечание привело крестьянина в изумление.
– Мы компот будем есть, – отрезал было он, но, почувствовав, что надо объяснить подробнее, добавил:
– Мы хотим на этом месте казино построить. Казино, верно? – обернулся он за подтверждением к Трихвостню. Но тот оказался с другой стороны. Крестьянин завертел головой, разыскивая его. Тот улыбнулся: мол, все правильно. Чтобы внести окончательную ясность, крестьянин сказал: – Надо тут благоустроить. Люди развлекаться должны. – Потом спросил художника, явно подстрекая его к соперничеству: – A y вас тоже полна голова, как у господина Зейнальпура?
Художник с притворной скромностью почтительно поклонился и ответил:
– Полна, но не совсем тем.
Он дал волю злорадству (хотя и понимал, что это лишнее) – последние слова прозвучали прямым вызовом. Крестьянин сказал:
– Конечно, вы картины рисуете… Да еще такие благородные. – И опять повернувшись к Трихвостню, спросил: – Ты рассказывал господину художнику?
Художник, продолжая водить кистью по холсту, ответил за него:
– Нет, не рассказывал. Он все насчет какого-то кабаре рассуждал.
Он произнес это очень спокойно, но вложил в спокойный тон всю свою обиду, свое едва прикрытое учтивостью осуждение. Но крестьянин, вытаращив радостно заблестевшие глаза, нарушив оцепенение, в котором позировал, так и завертелся на месте.
– Кабаре?! – воскликнул он. – Это еще лучше будет! – Он потер руки, неожиданно крепко стукнул ладонью по плечу Трихвостня – так, что тот пошатнулся, – и повторил: – Да, это получше будет, чем казино. Ты для меня кабаре построй, а казино – для ханум, понял?
И он залился смехом. Смеялся долго и громко. Незаконченное изображение на холсте ожидало.
52
Чайханщик отодвинулся от трупа, вскочил и захохотал. Он держал в руке кинжал, еще влажный от крови. Отерев рукавом пот с лица, он долго смеялся, потом сквозь смех затараторил:
– Ну вот и ладно, верно? Выхода другого не было. Я знал, что пистолет-то у тебя разряжен, эх, думаю, как бы осечки не вышло. Непременно так и получилось бы. Я говорю: в пистолете у тебя зарядов больше нет, хотел у него патроны забрать, а он не дает. Ну, я и рассудил: пистолет у тебя не заряжен, не дай Бог, ты тоже помогать откажешься, а там, глядишь, и этот злодей на ноги встанет, отживеет – плохо нам тогда придется.
Староста, сжимая одной рукой пистолет, другой подкрутил усы и улыбнулся. Посмеиваясь, покручивая усы, опираясь на руку, в которой был зажат пистолет, он поднялся с земли.
– С этим, значит, утряслось. Теперь надо бы с теми уладить.
Чайханщик, который во время своей трескотни ни на минуту не выпускал из рук кинжал, сжал губы и подался вперед, не сводя глаз с пистолета. Но понял, что подходящий момент еще не наступил, и опять пустился в разговоры:
– Наговорят тут всякой чепухи – насчет ответственности да целей… Покойник шибко ответственный был. Да и древний тоже… Не сочувствовал нисколько. Вот и пришлось… – И он опять уставился на пистолет. Потом снова рассмеялся и сказал: – Отложи-ка ты его, помоги лучше этих двоих закопать.
Не сводя глаз со старосты, он свободной рукой указал на труп. Теперь захохотал староста. Не отрывая взгляда от чайханщика, он дулом пистолета повел по направлению к жандарму:
– Откуда двоих-то?
Чайханщик, захлебываясь смехом, показал левой рукой назад, в глубь пещеры:
– А с тем-то… – тут он немного замялся, потом выбросил вперед руку, вытянув два пальца, – с тем-то двое получается! – И опять засмеялся.
Староста, богатырский смех которого перекрывал доносившийся снаружи гул и грохот взрывов, ткнул пистолетом в сторону чайханщика:
– А с тобой, – он показал на него и, смеясь, закончил: – трое получится.
